Он снова похлопал меня по спине и отстранился.
Это говорил Герой Советского Союза! Он тоже боялся «мессеров»!
Но мне сказать было нечего. Я стоял, молчал и глотал слезы.
Игнатьев снова задержал взгляд на моем «ишачке», а потом посмотрел мне в глаза.
– У вас у всех коки красные. Ты один выделяешься. Обращаешь на себя внимание. Это и есть приглашение к бою. Покрась кок, Стриж. Дольше проживешь. Прощай!
В его словах уже не было доброты. Только горечь разочарования. Будто пожалел потраченного на меня времени.
Он похлопал свой самолет по крылу и совсем другим голосом позвал техника:
– Петрович!!! Подсоби…
Я отошел, проследил за его взлетом и побрел в казарму.
Ситуация повернулась с ног на голову, но так и осталась неразрешимой. Раньше я не красил кок по причине трусости, а теперь трусость говорила: «Покрась – и будешь казаться смелым!»
Нетушки, хватит! Пусть все будет, как есть. Не стал я нормальным летчиком, так и нечего краску переводить. Собьет меня фашист, увидит красный кок и подумает, что гвардейца-аса сбил. Так не пойдет. Много чести! Мальчишку ты сбил желторотого, шута полкового, у которого налет вместе с боевыми – сорок два часа. Не буду красить кок!
После разговора с Игнатьевым я весь день был сам не свой. С нашим братом иногда случается страшная вещь: смотришь товарищу в глаза и вдруг понимаешь, не летчик он уже, все, сломался. Почту в мирное время перевозить – и то доверить нельзя. Осталось ему только в тылу у станка стоять. Такого «товарища» и увидел во мне Игнатьев. По-другому я не мог объяснить его разочарование. Но чего он тогда со мной, как отец родной, возился?
Ночью мне приснился новый истребитель Поликарпова. Я сражался со звеном «фридрихов». Первого снизу подбил короткой очередью, второго сверху, с полупетли, потом пошел в лобовую атаку и выпустил залпом все эрэсы. Взрывы получились красивыми.
Страшно не было.
Утром я понял, что заболел новым истребителем. Это было совсем ни к чему, потому что летать все равно придется на «ишачке». Но ведь снам не прикажешь. Здесь даже комиссар бессилен.
И вот пожалуйста – лекция о любви к своему самолету. Это что же, Егоров у меня в мыслях копается?
За следующую неделю я прибавил к своему налету шесть часов. На боевые вылеты меня не брали, но разрешили мотать круги над аэродромом.
А потом к нам приехал Константин Симонов.
На этот раз политзанятие проходило не на травке, а в здании школы, переделанном под командный пункт. Егоров только и успел сказать: «Здравствуйте, товарищи летчики», как в дверь постучали, и на пороге появился старший батальонный комиссар.
– Позволите поприсутствовать военному корреспонденту? – спросил он с улыбкой. – Я хочу написать о летчиках-гвардейцах в «Красную Звезду».
Аккуратные усы, темные глаза, добрая улыбка. В правой руке он держал трубку, в левой – портфель. Подобное поведение было вопиющей наглостью. В комнате тут же повисла тишина. Новоявленный корреспондент, пользуясь моментом, поднес трубку ко рту и выдохнул дым в потолок.
Ну все, думаю, устроит тебе сейчас наш Егоров! Будет о чем в «Красную Звезду» написать! Вести себя научись для начала! Такое поведение в присутствии комиссара полка!
Сзади раздался выкрик: «Симонов», а потом на корреспондента набросились едва ли не всем летным составом. Это, конечно, было слишком. Наглецов надо учить, но группой на одного бросаться тоже не дело. Я встал, чтобы получше разглядеть несчастного, и вместо избиения увидел дружеские объятия. Но все сразу обнять новоприбывшего не могли, и народ терпеливо дожидался, когда более прыткие товарищи отойдут в сторонку. Комиссар полка, вместо того чтобы прекратить это безобразие, загадочно улыбался и терпеливо ждал своей очереди.
Позже я узнал, что многие наши летчики знали Симонова лично. Он ведь по всем фронтам ездил. Даже о Халхин-Голе писал. А комиссар полка просто обязан был знать в лицо автора «Жди меня».
– Товарищи! – сказал Егоров. – Давайте попросим Константина Симонова почитать нам свои стихи.
Два раза просить не пришлось.
Стихи вместо политзанятия? Это что-то новенькое.
Ну что ж, послушаем…
Я не сразу понял, что Симонов начал читать стихи. Мне казалось, он рассказывает нам о себе. Рассказывает просто, без поэтических украшений и комиссарской назидательности. Так травят байки у костра:
Я не смог дослушать этот стих до конца. Отвлекся. Мне сразу же вспомнились собственные кошмары. Только усну и вижу, как сверху на меня обрушивается «мессер». Я боялся посмотреть в глаза войне, и война приходила ко мне по ночам. Но Симонов-то про это откуда знает?
Правда, один раз удалось отбиться. На 185-м Поликарпова.
Симонов читал дальше. Про трусость, про подвиги, про войну, но разве все запомнишь? У меня комок к горлу подступил. Я как услышал про СЫНА АРТИЛЛЕРИСТА, так чуть на всю комнату не заревел. С трудом сдержался.
А Симонов продолжал:
Тут я заметил, что у наших гвардейцев тоже глаза на мокром месте.
А Симонов уже читал про любовь без амбаров и щекотки:
Егоров-то наш не своим делом все это время занимался, подумал я. Лучше бы он писал стихи, как Симонов, и потом зачитывал их нам на политзанятиях. Толку было бы больше. А то:
Взвилась в небо зеленая ракета – сигнал на взлет дежурной паре. Где-то рядом с нашим аэродромом появились самолеты врага. Такой поэтический вечер испортили!
Когда я выбежал из КП, в небе уже было несколько зеленых ракет, значит, дело совсем плохо, и надо взлетать всем, кто может. С запада доносился протяжный гул моторов: бомбардировщики. Но солнце клонилось к земле, и я ничего не смог разглядеть. Техники уже стояли у самолетов, а вот летчиков я пока не видел. Под грохот зениток два «мига» выруливали на взлет.
Только бы их не разбомбили на аэродроме! Только бы успели подняться в небо!
Скорее всего будет маневренный бой, тогда и мой «ишачок» себя покажет!
Я взлетел, набрал высоту и сделал круг над аэродромом. Бомбардировщиков не было. Истребителей тоже: ни наших, ни вражеских.
Потом комполка пошутит: «Увидели Стрижа и сбежали». На самом деле они просто перестроились. Не ожидали зенитного огня.
С полосы один за другим поднимались «миги» и «лаги».
