Франциск Ассизский
что кто-либо из его армии под влиянием этих слов обратится к Христу и перейдет на сторону христиан, он велел его бережно, со всеми предосторожностями отвести обратно в наш лагерь, сказав на прощание: „Молись за меня, чтобы Господь открыл мне наиболее угодные ему закон и веру“».
...И вот – последний приступ. В ночь с 4 на 5 ноября франки взобрались на стены и, оказавшись в городе, выломали городские ворота, через которые свободно прошла христианская армия. Говорят, все случилось в полной тишине – лишь кардинал Пелагий громко воспевал победный гимн: «Те Deum laudamus!»
На рассвете все было кончено. «Трупы жертв чумы покрывали площади. Мертвых находили в домах, в спальнях, в постелях... сына видели рядом с отцом, раба подле своего хозяина, убитых заразой трупов, кои касались их. Победители обнаружили еще золото и серебро в великом количестве, шелковые ткани... в чрезвычайном изобилии и безмерные богатства всякого рода ценных вещей...» Полумертвая Дамьетта стала добычей крестоносцев – совсем скоро Иоанн начнет чеканить здесь серебряные денье с надписью «Иоанн – Король Дамьетты»... А в августе 1221 года будет подписан мир с султаном. По договору христиане должны были покинуть город восемь лет спустя, и они исполнили это требование...
Он, Людовик, должен был вернуть Дамьетту. Она манила его – словно в небе взошла новая звезда, подобная Вифлеемской, и озарила ему путь. Когда корабли франков все-таки вышли в море, его спутники думали, что курс взят на Александрию. Но он скомандовал поворачивать к Дамьетте... Более сотни крупных судов, не считая полутора тысяч галер и лодок, повиновались его приказу. Такой грандиозной флотилии еще не видел Восток!
Однако сами небеса были против него. Несколько дней дул встречный ветер, и корабли стояли на месте. А на Троицын день разразилась буря, как щепки разметавшая корабли по морю. Возвратившись в Лимассол, Людовик провел светлый праздник в печали... Лишь неделю спустя удалось поднять паруса. «В тот день, когда мы поднялись на корабль, было приказано открыть дверь судна и завести внутрь всех наших лошадей, которых мы брали за море; а затем дверь закрыли и хорошо её задраили, как конопатят бочку, ибо, когда корабль выходит в открытое море, дверь полностью оказывается под водой...» – напишет Жуанвиль.
(Если вам довелось путешествовать на морском пароме вместе с автомобилем, вы легко поймете, как выглядели корабли крестоносцев, прозванные «юиссье». Лошади закреплялись ремнями, а, достигнув цели, судно причаливало как можно ближе к берегу. Широкая дверь опускалась, и всадники верхом выезжали на сушу – примерно как вы за рулем своей верной железной «коняшки».)
Во вторник, 4 июня, франки увидели силуэт Дамьетты. Решили высадиться на рассвете – там же, где ступил на Землю обетованную Иоанн де Бриенн, – на западном берегу Нила под бесстрастным взглядом гигантского сфинкса Гизы...
Каменные глазницы и сейчас смотрели прямо в душу умирающего короля... А в ушах звонили колокола Дамьетты, гремели литавры и сарацинские роги. Нестерпимо блестели доспехи султана, освещенные солнцем... Или это сияние его орифламмы, которую водрузили в королевскую шлюпку? Запрестольную хоругвь аббатства Сан-Дени всегда выносили на поле сражения. Орифламма – от aureum – золото и flaiama – пламя, алое, как кровь... Как свидетельствует позже Жуанвиль, «после возвращения из-за моря король держал себя столь благочестиво, что с тех пор никогда не носил... ни ярко-красной ткани, ни золоченых стремян и шпор...» Для самого летописца это было настоящее приключение! Мадам де Барю, его кузина, предоставила ему шлюпку, которая вмещала восемь лошадей. Перейти с корабля на утлое суденышко непросто – но никто не утонул. Жуанвиль взял с собой оруженосца Гуго де Вокулера, коего лично посвятил в рыцари, а также двух отважных юных воинов.
«...Они люто ненавидели друг друга. И никто не мог их помирить, потому что они в Морее вцепились друг другу в волосы, и я повелел им простить взаимно обиду и обняться, так как поклялся им на реликвиях, что не ступим на Святую землю, если кто-нибудь из нас будет питать злобу...
...Когда мы тронулись, направляясь к суше, то обогнали баркас с большого корабля, в котором находился король. И его люди начали кричать мне вслед (так как мы шли быстрее их), чтобы я подошел к стягу Сен-Дени... но я их не послушался и приказал пристать напротив большого отряда турок, насчитывавшего почти шесть тысяч всадников... Едва завидев нас на суше, они, пришпорив лошадей, бросились вперед. Увидев, что они приближаются, мы воткнули острые концы наших щитов в песок и то же сделали с нашими копьями, повернув их острием к врагам. Едва они увидели, что копья вот-вот вонзятся им в живот, они повернули назад и бежали.
...Когда король услыхал, что стяг Сен-Дени уже на берегу, он... прыгнул в море, где вода доходила ему до подмышек; и со щитом на шее, в шлеме и с мечом в руке он направился к своим людям, которые находились на берегу моря. Достигнув суши, он заметил сарацин и спросил, что это за люди; и ему ответили, что это сарацины; тогда он поднял меч, выставил перед собой щит и побежал бы на сарацин, если бы мудрые люди, стоявшие рядом, не удержали его...»
Тучи стрел неслись навстречу друг другу... Жаркая была битва: «Монжуа, Сен-Дени!» Казалось, в Дамьетте не осталось ни одного сарацина, не вышедшего сражаться. Узники, бежавшие из тюрем, наспех присягали на верность королю. Это благодаря им, французские суда смогли причалить в самых удобных бухтах...
Гуго Маршский – бывший мятежник, в начале правления Людовика пошедший против юного короля, бросился в самое «жерло» битвы. Днем позже он умрет в Дамьетте от ран... А сарацины ночью покинут город. Они решат, что султан их погиб, – трижды почтовые голуби уносили ему весть о высадке латинского короля, и трижды от него не было ответа... Крестоносцы войдут в пылающую крепость без боя. Король прямиком отправится в мечеть. На какое-то время ей снова суждено стать церковью Пресвятой Девы... Все лето Людовик будет молиться в бывшем храме неверных. Ему было о чем молиться. Постыдная картина предстала глазам короля – его рыцари погрязли в низких склоках и разврате.
Верный Жуанвиль воскликнет потом: «Господь может сказать нам то же самое, что сказал сынам Израилевым: „Они ни во что не ставили столь желанную землю...“ Люди короля, коим следовало бы снисходительно удерживать купцов, сдавали им место внаем, причем столь дорого, что те освободили лавки, где продавали свои продукты, и по другим станам прошел слух об этом, отчего многие купцы отказывались ехать в лагерь. Бароны, кои должны были хранить свое добро, дабы использовать его к месту и ко времени, принялись задавать пиры... В городе увлеклись дурными женщинами, отчего король по возвращении из
