Прощайте, мама и папа. Воспоминания

Чарльтоном Хитоном и Дэвидом Нивеном, мама была включена в список приглашенных так же, как папа Иоанн-Павел II. Сохранилась фотография: на маме больше черных кружев, чем на герцогине Гойи, и она похожа на Магдалину, одетую Биллом Блассом.

До сих пор мне неизвестно, религиозен ли доктор Джо Д’Амико, однако его фразеология не вызывает у меня антипатии. Она уже на небесах — довольно мягкий способ сообщить о смерти человека. Она ушла и больше не вернется к нам. (Мои родители любили шутку о бестактном армейском сержанте, который инструктирует своих подчиненных, как помягче сообщить печальную новость рядовому Джонсу: «Итак, ребята, пусть все, у кого матери живы, сделают шаг вперед — НЕ ТАК БЫСТРО, ДЖОНС!» Когда приходит смерть, люди понижают голос и переходят на детский язык. В одной из сцен «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во, когда лорд Марчмейн при смерти, его любовница- итальянка Кара пытается уговорить его, чтобы он согласился на соборование, гладит по голове и ласково произносит: «Алекс, ты помнишь священника из Мелстеда? Ты был очень груб с ним, когда он пришел тебя проведать. Ты очень обидел его. И вот он снова тут».

Я выразил свою благодарность Джо за все, что он сделал для моей матери. И он спросил: «Хотите оставить маску или позволите природе сделать свое дело?» Тогда я попросил убрать маску.

С собой у меня был карманный экземпляр Книги Экклезиаста. А в голове давно засела цитата из «Моби Дика»: «Самым честным из всех людей был Муж Скорбей, самой честной из всех книг была Книга притчей Соломоновых, и Экклезиаст — сталь, выкованная из страданий». Отправляясь в Вирджинию, я схватил его с полки, полагая, что выкованная из страданий сталь не помешает мне в моем путешествии. Я давно уже агностик, однако не достиг того уровня, чтобы читать «Бога как иллюзию» Ричарда Докинза у постели любимого человека.

Я громко читал старинный текст ничего не слышащей маме, но через некоторое время обратил внимание, что кто-то вошел в палату и остановился у изножия кровати. Он представился как доктор Такой- то-и-Такой-то и, покачав головой, как мне показалось, с искренней грустью, сказал: «Я просто не понимаю, как такое могло случиться». Потом он разразился речью на пять, шесть, семь минут, в деталях повествуя, что собой представляет сделанная маме операция и что в ней пошло не так. Записей я тогда не вел, так что не могу пересказать его монолог, однако он был в высшей степени профессиональный, будто доктор Такой-то-и-Такой-то объяснялся с коллегами. Единственное, что я мог тогда — это кивать головой и повторять: «Спасибо… спасибо… Я очень ценю все, что вы сделали для нее». Однако он все не уходил и продолжал поминутный отчет о проведенной операции, пока на минуте восьмой или девятой мне не пришло в голову, что он извиняется передо мной за то, что убил ее. Я пробормотал, мол, ничего, ведь она была уже немолодой женщиной, и ее жизнь все равно подходила к концу. Что бы ни произошло во время операции, это было предопределено свыше. Попытка хирургов была предпринята ради спасения ноги. Одна мысль о том, что моей элегантной, прелестной маме пришлось бы пережить сотню вмешательств, была выше моего понимания. Когда-то она полушутя сказала мне: «У меня самые красивые ноги среди наших знакомых». И это была правда — истинная правда. Однако мне очень хотелось выпроводить хирурга и остаться наедине с моей мамой.

Наконец, видимо исчерпав запас слов, он ушел. Я поблагодарил его еще раз. Когда я это пишу, «Таймс» сообщает на своей первой странице, что все больше и больше врачей приносят свои извинения за ошибки, и — знаете? — это повышает цену профессиональной некомпетентности. Наверное, самые прекрасные слова — это «прошу прощения».

Вновь мы остались одни, правда ненадолго, пока не явился еще один врач — забрать маску. Он сказал: «Может быть, вы не хотите присутствовать при этом». Правильно. Я не хотел. Поэтому вышел в коридор и стал ждать. Прошел до конца коридора. Звук, который слышен, когда снимают маску, — не тот звук, который хочется слышать. Но когда я вернулся в палату, там было тихо и покойно, если не считать писка и жужжания монитора. Я пригладил маме волосы и произнес, удивив самого себя: «Я прощаю тебя».

Это прозвучало… слишком бесцеремонно, самонадеянно даже для меня самого, — но я должен был это сказать. Она никогда не попросила бы у меня прощения, даже в экстремальной ситуации. Слишком моя мама была гордой. Лишь один или два раза, когда она в самом деле вела себя ужасно, она все же просила у меня прощения. Обычно мама становилась вызывающе дерзкой — великолепной, — ее словно черти несли. А вот Люси, моя мудрая Люси, установила правило — «не ложитесь в постель, не избавившись от злости». Вот и тогда, глядя на лежавшую на кровати маму, я не хотел, чтобы между нами стояла злоба, поэтому на ум мне и пришли неожиданные слова. Что ж, даже если она уже на небесах, все равно стоило это сказать. Правильно?

Удалив трубку, врач сказал: «Обычно это недолго». Я сел рядом с кроватью и стал смотреть на монитор, на разноцветные линии, цифры, отражавшие состояние ее дыхания, сердечный ритм и прочие показатели жизнедеятельности. Сердцебиение становилось реже, потом ускорилось, потом опять стало реже. Через несколько минут я понял, что мое внимание сфокусировано на мониторе. Я услышал, как она говорит мне, хотя это было полвека назад: «Ты собираешься целый день сидеть там и смотреть телевизор?» Стояло на редкость чудесное субботнее утро, а я прилип к ящику (ее слово), в котором Джонни Вайсмюллер согласно кивал головой, когда на удивление умная шимпанзе Чита объясняла ему, что Джейн захватили злые бельгийские охотники за бивнями примерно в трех четвертях мили на северо-запад от заброшенной шахты. Позднее я прочитал, что фиксация внимания на мониторе обычно происходит у людей, которые находятся рядом с умирающими. Мы становимся, и в смерти тоже, телезрителями.

Показатели дыхания и сердечного ритма понемногу замедлялись. И больше не убыстрялись. Я послал Люси эсэмэску: «Конец близок».

Незадолго до двух часов ночи пятнадцатого апреля монитор подтвердил, что дыхание остановилось. Однако сердце продолжало биться, если верить сигналам. Я бросился за сестрой. — «Все нормально, — сказала она, — надо немного подождать». Медицинская сестра проверила монитор, посчитала пульс у мамы на запястье и кивнула. Все было кончено.

Сестра отправилась за врачом, чтобы он подтвердил время смерти. Врач пришел, посветил фонариком в мамины глаза, приставил стетоскоп к ее груди. «Прошу прощения», — сказал он. Хочу ли я, чтобы произвели вскрытие? Нет. Мое журналистское воспитание не давало мне покоя, так как в некрологе не были проставлены ни время смерти, ни причина смерти. Тогда я сообразил. «Естественные причины»? Таким образом я думал прикрыть врачей и больницу, которых высоко ценил и к которым не испытывал ничего, кроме благодарности. «Нет, — возразил врач, — это была инфекция. Ее погубила инфекция». Я мигнул, подумав, что надо внести в некролог: «в два часа ночи от заражения крови». Не самое приятное словосочетание. Может быть, достаточно «в результате продолжительной болезни»? Точно, так намного лучше.

Я прочитал фамилию врача на его карточке. Она выглядела необычно. Тогда я спросил, откуда он родом. «Из Македонии», — ответил он почти нехотя, словно это требовало каких-то объяснений. И я едва удержался, чтобы не сказать: «Откуда и Александр Великий».

Он ушел. Я положил маме на лоб ладонь, как это обычно делала она в моем детстве, и проговорил несколько слов, которые, как ни странно, не могу вспомнить. Не могу вспомнить слова прощания. Полагаю, без них все же не обошлось. Потом попытался закрыть ей глаза. В кино они легко закрываются. В реальной жизни — иначе. Вот почему в старину на глаза клали монетки. Я натянул ей на лицо простыню, отчего больничная палата сразу стала похожа на погребальный зал.

В последний раз посмотрев на маму, я ушел.

Дэнни нашел меня в приемном покое, я плакал над ноутбуком, поскольку посылал сообщения о смерти мамы первой группе адресатов. Мы поехали домой по безлюдным улицам Стэмфорда. Сделали попытку разбудить папу, но он принял такое количество снотворных таблеток, какое могло усыпить и носорога, поэтому я оставил ему записку: «Мамины страдания закончились». Сразу после этого мы с Дэнни выпили две «Кровавые Мэри», и я отправился спать в свою бывшую детскую, где я вырос под стук дождя в окно и шум высоких сосен, по которым я карабкался, когда они раскачивались на ветру.

Глава 3