Прощайте, мама и папа. Воспоминания

прайс-лист и недоуменно почесывая затылок.

Мы с папой мгновенно пришли к обоюдному согласию насчет обычной кремации, без всяких прибамбасов, и насчет самой простой урны. Я было собрался предложить большую банку из-под кофе, однако американский способ умирать, так же как американский способ жить, сложнее, чем мне хотелось бы. Я не удивился, когда четверть часа спустя Крис откашлялся и спросил: «Итак, вы предпочитаете пропан, мескитовое дерево или угольные брикеты?» И я пожалел, что нельзя привезти мою милую маму домой в багажнике автомобиля и сложить на берегу моря красивый костер. Увы, стэмфордцы меня не поняли бы.

Сработал упрятанный глубоко в ирландской ДНК атавистический habeas corpus по отношению к человеческому телу. Поминки. Кремация сводит это до минимума, даже если бы акт рассеивания пепла был бы ритуально чист и приемлем. Человеку хочется — по крайней мере, мне хочется, — чтобы было материальное присутствие. Помню, я читал описание того, как Кен Кизи с обливающимся кровью сердцем и сухими глазами хоронил своего сына, погибшего в несчастном случае на дороге. Его привезли домой, для него сделали гроб, и родители сами похоронили его. Это и заложено — что очевидно — в основу католической веры, в которой хлеб и вино «пресуществляются» в плоть и кровь Иисуса Христа. Однако папа стоял на своем. Пепел должен быть помещен в бронзовый крест у нас в саду, куда в свое время будет помещен и его пепел.

Крис покинул комнату, чтобы утрясти в голове полученную информацию. Послышалось громкое «ка- цзин». Когда он вернулся, цена уже дошла до $6007.[16] Что тут сказать? Черт побери, нам нужна скромная кремация, а не полный набор для похорон викинга. Где же Джессика Митфорд, когда она больше всего нужна?

Глава 4 Это было очень смешно?

Папа вместе с пастором организовал частную службу в епископальном соборе Святого Андрея, или, как называла его моя родившаяся в Канаде мама, — англиканская церковь в Стэмфорде. В среду утром мы все собрались там: папа, я, Дэнни, близкий друг мамы Ричард Хини и прислуга.

Было очевидно, что собор Святого Андрея разрушается. Исчезло круглое окно-розетка из витражного стекла над входом. Дом приходского священника по соседству был перенаселен. Наверное, потому что нас было всего десять, тогда как собор рассчитан на четыреста или даже больше человек, внутри явно чувствовалось запустение. В тот серый холодный апрельский день меня печалило то, что часть маминого Стэмфорда уходит вместе с ней.

В соборе она находилась вместе с нами, около алтаря, в тщательно укрытом гробу. Ее духовник основательно постарел, уже был близок к пенсии и внешне напоминал хрупкую птичку, однако все еще сохранял способность много говорить, был энергичен и горд подготовленной им проповедью. Он как будто пропел ее, собственно, он и говорить-то не умел иначе. Я был потрясен превосходством «Книги общей молитвы» над пастеризованным бланманже современной католической литургии. Вслушиваясь в слова американского священника, я вспомнил Роберта Тейлора, который, как римский центурион в Quo Vadis,[17] наносил сильный удар по кожаному ремню и произносил с небрасским акцентом: «Да здравствует Марк Главк. Клянусь Юпитером, чем в наши дни кормят гладиаторов в Колизее?» На настоящей латыни это звучит лучше.

Мы поблагодарили милого, дорогого отца Флюти. Когда мы уходили, один из директоров бюро Криса отдал мне мою маму в магазинном пакете. В этом было что-то символическое: не счесть, сколько раз я видел маму с такими пакетами. Наверное, сотни раз. Усевшись в машине, я отдал его маминым горничным Синеде и Джулии, сказав — стараясь немного развеять печаль: «Toma la senora». (Вот, возьмите сеньору.) А они разразились слезами, эти преданные, верные женщины, которые много лет с любовью ухаживали за своей хозяйкой. Они ласково касались пакета и что-то нашептывали ему, пока мы ехали домой.

После ланча папа объявил мне, что мы должны сделать каталог маминых книг, которые находятся в ее спальне. Я был в некотором замешательстве. Мамину библиотеку никак не спутаешь с Библиотекой конгресса. Какой смысл говорить о пачке (в основном непрочитанных) детективов и триллеров? Я устал и пришел в раздражение из-за бессмысленной работы, однако, понимая, что папа следует принципу «работа — враг меланхолии», не стал ему возражать, покорно подчинился его диктату, достал ноутбук и стал записывать названия, которые он диктовал мне. Когда все было сделано, мы занялись более приятным делом — стали разбирать мамины бумаги.

В последние шесть-семь месяцев своей жизни мама полностью утратила интерес к работе за письменным столом. Мы обнаружили неоплаченные счета за рододендроны, за «Амекс», нерозданные деньги, которые предназначались на рождественские подарки прислуге, необналиченные чеки, нераспечатанные письма, и в том числе, как я с неудовольствием заметил, и мои письма тоже. Это не было рассеянностью, а также безразличием ко мне, она была напугана, и, поняв это, я не мог не упрекнуть себя за недостаток внимания.

Мамино последовательно дурное поведение, продолжавшееся много лет, заставило меня в отчаянии писать ей брюзгливые, а иногда и возмущенные письма. Теперь я узнал, что она перестала распечатывать мои письма, чтобы избавить себя от очередной порции критики. Я вскрыл одно письмо и прочитал:

Дорогая мама,

Вчера вечером сцена, имевшая место за обедом, была ужасной.

Теперь я жалел, что послал это письмо, хотя каждое слово в нем было тщательно взвешено и справедливо. Однако, оглядываясь назад, я понимаю, что был не прав. Я — профессиональный писатель, а она — нет. Мы играли не на равных, хотя ее ужасающие провокации подчас доводили меня до помрачения, до ярости. В моих письмах отсутствовала доброта. И я не понимаю почему. Почему я никогда не принимал тщетность своих нападок на неприступную крепость под названием «мама»? Единственным утешением для меня стало то, что в конце концов, после очередной битвы, я перестал посылать ей свои пастырские назидания. Это было в июне. Точно так же, как я истощил свой арсенал в религиозной войне с папой, я перестал стрелять бесполезными, однако неплохо сформулированными словесными снарядами в мамины парапеты. Я даже не сказал ей ни одного плохого слова после ее последней грандиозной провокации.

Годом раньше моя дочь Кэтлин (единственная мамина внучка, которую она более или менее нежно игнорировала в течение девятнадцати лет) на одну ночь приехала в Стэмфорд из Нью-Йорка, захватив с собой свою лучшую подругу Кейт Кеннеди. (Знаю, знаю, но нет никакой возможности рассказать эту историю без упоминания настоящих имен действующих лиц.) Кэт и Кейт похожи, как ирландские близняшки, к тому же дружат с детского сада. Жизнерадостная, яркая, остроумная и рисковая Кеннеди получила прозвище Озорница в честь своей двоюродной бабушки. Дружба этих двух девушек, возможно, была не совсем обычной, так как их дедушки по отцовской линии, Роберт Ф. Кеннеди и Уильям А. Бакли-младший, скажем так, находились на противоположных сторонах политического спектра. Как бы то ни было, летним вечером в дедовском особняке появились две юные очаровательные девицы. Представился случай порадоваться, поговорить, являя любовь и, может быть, восхищение. Кто-нибудь, верно, вздохнул бы и задумался. Меня там — слава богу — не было. В то время мы с мамой не разговаривали из-за ее прежнего проступка, кстати, по-настоящему позорного, даже по маминым меркам.

На общее настроение за обеденным столом не повлияло затянувшееся, назойливое присутствие маминой подруги, британской аристократки, которая уже десять дней жила в доме моих родителей и не проявляла никакого желания ехать дальше. О папином гостеприимстве ходили легенды, но и оно имело свои границы. На сей раз в ход пошло мрачное шутовство: «Итак, А…, наверное, вы уже скучаете по веселой старой Англии? Хо, хо, хо». Однако леди А… не выказала никаких чувств по отношению к старой Англии. Зато она прилепилась к нашему дому с маниакальной целеустремленностью морского ушка. Итак,