Прощайте, мама и папа. Воспоминания

Catolico» (Вот бы он был католиком). Мы с папой часто разговаривали по-испански — на его родном языке, — когда ему хотелось поговорить без свидетелей. Гарри был евреем и никогда не имел желания становиться католиком, хотя, если это имеет значение, он был всю свою жизнь счастливо женат на одной женщине. Я помню, как был поражен этим заявлением. «О чем ты говоришь, папа?» — спросил я. И он твердо ответил, что, если Гарри не был католиком, то у него нет надежды увидеться с ним в раю. Это по-настоящему печалило его. Папа всем сердцем любил Гарри, но правила есть правила. Ворота рая были закрыты для неверующих. Я тоже был раздавлен, потому что тоже любил Гарри. В то время я был (в двадцать восемь лет) глубоко верующим человеком и склонялся к тому, чтобы принимать папины заявления как последнюю истину.

Позднее он сказал — с заметным облегчением — о том, что открыл некую лазейку, которая называется «доктриной непреодолимого невежества». И если я понимаю ее, то теологические полупобедители могут иногда оставить людей в покое, потому что обычные правила насчет райских врат не действуют, если человек интеллектуально или по своему воспитанию не воспринимает католическую церковь как единственно истинную и способную спасти его душу. Папа облегченно улыбался, говоря об этом во время ланча в прекрасный летний день!

Католическую теологию обычно воспринимают как нечто строгое, неподатливое — в ней и правда есть несколько неукоснительных пунктов, — но иногда мать-церковь рассуждает как адвокат, получающий семьсот долларов в час. Она не слышит слова «иезуистика», когда его слышат другие. Но в годы президентства Клинтона я обнаружил, что меня занимает тот факт, что президент, который дал нам «Все зависит от того, каково значение слова быть», прошел обучение в самом иезуитском университете страны. Полагаю, стоит упомянуть, что великий англоязычный святой Томас Мор был очень умным адвокатом.

Папина вера была в некотором смысле двойственной. Свой катехизис он усвоил на коленях глубоко верующей новоорлеанской католички, которая внушила ему то, что Честертон и Во называли христианством детской. Отец моего отца был суровым, наверное, угрюмым человеком, однако в глубине души любящим и нежным техасцем, сыном бедного шерифа, вынужденного держать овец. Однако, несмотря на свою несгибаемую веру, папа все же был сыном юриста и умел найти лазейки, если требовалось. Возможно, его сердце и было самой большой лазейкой. В 1996 году, произнося речь в синагоге на Пятой авеню и поминая своего близкого друга Дика Клермана, он закончил словами, которые я и сегодня могу процитировать по памяти: «Мне кажется, что всю свою жизнь я подсознательно искал идеального христианина, и, когда нашел, он оказался иудеем».

— Да, мистер Бакли, я жду вас и вашего отца в одиннадцать часов.

Речь идет о похоронном бюро.

Вас и вашего папу. Папа и я похихикали над этим.

По пути мы остановились около «Данкин’ Донатс». Едва мы въехали на парковку, как у папы зазвонил мобильник. Он открыл его, послушал и сказал: «Я позвоню ему». Пока мы ждали холодный кофе, он смотрел на экран телевизора, показывавший президента Буша. Папа сказал: «Он только что звонил. Внимательный человек».

Я согласился с ним. Позднее, когда мы вернулись домой из похоронного бюро, оказалось, это был президент № 41, Буш, который звонил не папе, а мне. (Я работал на Джорджа Герберта Уолкера Буша, когда он был вице-президентом.) Будучи фанатом Стивена Поттера, автора серии книг, обучающих «Умению перещеголять других», я не мог спустить это на тормозах. Поэтому дождался подходящего момента за ланчем и сказал: «Да, кстати, это мой президент Буш звонил мне». Вот так. Может быть, вы и хотели бы быть там, но это случилось на другой день после смерти моей матери, и идите со своим смехом куда подальше. Папа, у которого был черный пояс по меркам Поттера, не сразу сообразил, как ему реагировать на мои слова. Ему много раз, очень много раз звонили президенты Соединенных Штатов Америки, не говоря уж о том, что мой Буш в 1991 году наградил его Президентской медалью Свободы. (Туше, слышу я папину ремарку.) Однажды утром, во времена администрации Никсона, в Стэмфорде зазвонил телефон, причем в тот час, который мама считала неприемлемым для воскресных звонков. «Президент звонит мистеру Бакли», — произнес некий голос. На это мама любезнейшим тоном — поверьте мне, любезнейшим, нечто между Ноэлем Кауардом и кусачей черепахой, — переспросила: «Президент чего?» Телефонистка Белого дома спокойно проговорила: «Нашей страны, мэм».

Я не перезвонил моему президенту Бушу, но все же послал сообщение его ассистентке Линде, написав, что я тронут его вниманием, но говорить не готов, так как не уверен, смогу ли справиться со своими чувствами. Я знал, что он поймет. В декабре 1992 года, когда умерла его мать, я позвонил ему в Кэмп-Дэвид. Мне было нужно получить материалы для некролога в «Нью-Йоркер». У мистера Буша было полно дел, от которых он был оторван смертью матери и внезапным отъездом из Белого дома, тем не менее он был добрым человеком и ответил на мой звонок. Вспоминая Дороти Буш, маленькую, но весьма решительную представительницу матриархата семьи Буш, президент упомянул о том, что она была членом так называемой «Бригады плакс». Я решил, что это придумал Буш, который легко предавался слезам. Джордж Герберт Уолкер Буш, как известно, стал почетным предводителем этой мокрой бригады. Будучи его спичрайтером (между 1981 и 1983 годами), я довольно быстро узнал, что в жилах этого янки из Новой Англии течет голубая кровь, слегка разбавленная кровью сицилийской бабушки. У этого человека затуманиваются глаза, когда на открытии сезона он видит на стадионе звездно-полосатый флаг. Не представляю, какие слезы текли из глаз молодого пилота во время войны, когда он смотрел на убитых товарищей, не говоря уж о слезах молодого отца, у которого умерла от лейкемии шестилетняя дочь.

«No me digas nada triste» (Не говори ничего грустного.) — сказал папа, когда мы сидели за столом в похоронном бюро «Лео П. Галлахер и сын». Он боялся расклеиться на глазах молодого директора, которого звали Крис. У Криса были мягкие манеры, он казался тактичным и заботливым. Подозреваю, что грубость и бесцеремонность не идут на пользу похоронному бизнесу. Перед лицом смерти человеку присуще вести себя мягче, тише, даже если это граничит с фарсом. Помнится, я прочитал в мемуарах одного из моих любимых актеров Ричарда Э. Гранта («Уитнейл и я») о некоем ужасном моменте, когда санитар сунул ему в руки коробку с трупом его новорожденного сына с обходительностью сварливого уборщика, бросающего мешок с мусором. (Подобные рассказы навсегда застревают в памяти.) Еще я помню рассказ моего друга, который поехал забирать тело нашего общего друга, погибшего в автомобильной катастрофе в Мексике. Он приехал в полицейский участок, где ему сказали, что тело находится в другой комнате. На самом деле труп лежал в луже крови на бетонном полу, весь облепленный мухами. Итак, мы все были благодарны Лео П. Галлахеру за его простоту и за его Криса с тихим голосом.

Мы сидели за столом, окруженные могильными плитами, гробами, урнами и памятными знаками — при желании можно положить немного пепла любимого человека в кулон и носить на шее, чтобы было о чем поговорить на годовщине смерти. Когда Крис почти незаметно придвинул к нам листок бумаги, мне вспомнилась книга «Американский способ умирать» Джессики Митфорд, опубликованная в 1963 году и по случайному стечению обстоятельств совпавшая с самой незабываемой смертью в Америке. На листке были напечатаны расценки за услуги. Крис, почти искренне и почти виновато, произнес: «Так как наш бизнес подлежит жесткому регулированию, здесь имеются все детали». Итак: «Цена на основные профессиональные услуги — $2795». За что? Не спрашивайте. «Обслуживание останков, заморозка — $600». Хм. Что ж. «Перевозка останков в похоронное бюро — $395». Пожалуй, дешевле было бы нанять лимузин. «Коричневая кремационная урна — $295». Вот такая подробность. Вероятно, потому что «бизнес жестко регулируется», и не без участия мисс Митфорд. Конечно же она была одной из пяти не похожих друг на друга дочерей миссис Митфорд: Нэнси написала «Любовь в холодном климате»; Диана вышла замуж за фашистского лидера Освальда Мосли, великолепно высмеянного Вудхаузом в его сэре Родерике Споуде, «диктаторе-любителе» и лидере британской фашистской организации «Черные шорты»; Джессика стала женой американского коммуниста и адвоката с диккенсовским именем Трюхафт и сама сделала успешную карьеру в разоблачительной журналистике, из-за которой в похоронных бюро от одного берега до другого раздавались вампирские крики, к тому же от нее досталось и знаменитой школе писателей Беннетта Серфа, где печатались фальшивые деньги. Я слушал ее курс, когда последний год учился в Йеле, и мы вежливо ненавидели друг друга. Но тут я ощутил себя ее бенефициаром, глядя на невероятно детализированный