Прибалтике...
Каипбергенов: Чтобы напоить вас чаем, все женщины моего дома три дня перегоняли засоренную удобрениями воду...
Но что за великая тайна?
Почему под выцветшим от жары небом я уже видел темный санкт-петербургский кабак? Почему дьяк пьющий, даже спивающийся, ссек вдруг ножом ухо человеку, украдкой срезавшему оловянные пуговички с его кафтана? «Ты чего? пьяно тянул человек, размазывая кровь и сопли. И тянул руку: – Вот тебе твои пуговички». – «Ну, тогда вот тебе и твое ухо». Почему в сибирскую тайгу, уснувшую под низким стылым небом, в тундру, в плоскую сендуху, украшенную траурными деревцами ондушами, шли так упорно бородатые люди с пищалями – искать носорукого зверя, известного под самым древним, данным ему человеком именем –
Горящая Фергана.
Засады на пыльных дорогах.
Абхазия, Приднестровье, Прибалтика.
Грохот шахтерских касок на Горбатом мосту.
Писатель Василий Михайлович Коньяков, когда я напечатал первую часть будущего авантюрного романа («Носорукий»), написанную в Дурмени, сказал мне: «Хорошая вещь. Но почему идут по Сибири
Андрей Андреевич
В июле 1992 года Вознесенский прилетел в Новосибирск.
Таня Богданова нашла спонсоров. Не знаю, какую сумму выделили, но Вознесенский прилетел. Когда-то в Академгородке партийные власти отменили его поэтический концерт, теперь он хотел заполнить ту давнюю, видимо, мучившую его лакуну. В белом костюме под лучами прожекторов, плотный, динамичный, он рубил воздух рукой:
И так далее.
Только Вознесенский мог прочесть это внятно.
Я потом спросил: правда ли, что поэту свободнее в плену? Он улыбнулся. Я спросил, представляет ли он, скольким молодым поэтам в свое время поломал жизнь, тем что сбивал их с толку своим мощным поэтическим влиянием? Он ответил без улыбки: «Я тоже погибал от Пастернака».
С утра Ученый совет в Институте ядерной физики (видеомы на экране), потом поездка в Новосибирск (старые иконы в запасниках). Возвращались поздно. Машина медленно катилась мимо сожженных коммерческих киосков – по Новосибирску прокатилась очередная волна мафиозных разборок. Таня поглядывала на часы: на десять вечера в «Золотой долине» был заказан столик, но мы кошмарно опаздывали. В Нижней Ельцовке она даже позвонила по телефону и вернулась к машине несколько сбитая с толку. «В ресторан мы опоздали, но нас собираются покормить спонсоры».
– Деловые люди? Готовы поддерживать культуру?
Таня неопределенно пожала плечами.
У подъезда гостиницы стояли три накрученных «мерседеса», для того времени – перебор. И тут же уверенный голос:
– Мы, Андрей, типа столик держали. А дуры тут в непонятках. Накрыли у тебя.
Вознесенский украдкой показал мне ключ от номера и усмехнулся: ошибаются спонсоры, ключ при нем, в номер без него никто не войдет. Но Алик и Саша выглядели уверенно. Оба в белых рубашках, накачанные. С ними было еще несколько мускулистых ребят. Но в беседе они участия не принимали. И в номер с нами не вошли.
– Ого! – удивился Вознесенский.
Прямо на полу стояли плетеные корзины с коньяком, шампанским, с водками (даже «Алтай» там был, и «Смирновка» пяти сортов), с минералкой и ледяной кока-колой. Апельсины, ананасы, рубчатые, как гранаты, кривые бананы, яблоки, копчености, солености. Хватило бы на большую компанию. Но Алик считал, что этого может не хватить. От избытка чувств он объяснил: «Совсем чеченцы задрали. Но тут, Андрей, не Россия. Тут у нас Сибирь. Тут все наше».
Мы переглянулись.
Раскрыть рта Алик и Саша никому не давали.
Обращались демократично – на «ты». Алик, например, только вернулся из Штатов.
Услышав об этом, Вознесенский встрепенулся, но Алик сразу заметил: ну сраная же страна, негры и говнюки, даже заняться нечем. Больше всего ненавижу расизм и негров, сказал он. А вот Саше повезло больше. Ни в какую Америку он не летал, спокойно провел две недели в Сочи. Снял на три дня роскошный ресторан и гулял с молодыми девушками. А все остальное время приходил в себя.
«Оттянулись!»
У Тани постепенно округлялись глаза.
«Да чего там, – заявил Саша, почему-то решив, что ему не верят. – Чего сидеть в этом сарае? Валим к девочкам, да, Андрей? Ты типа писатель, да? Тут у нас не Россия, тут у нас Сибирь, девчонки классные. – И долго, обещающе посмотрел на Таню: – И мальчишек найдем».
«Андрею Андреевичу в самолет через три часа», – испугалась Таня.
Саша понял это по-своему – дескать, время теряем. Щелкнул пальцами и в номер, щебеча, вбежали две девчонки. Полураздетые, ласковые, они полезли на колени к Вознесенскому и ко мне, но Вознесенский встревожился – зачем девчонки? Никаких девчонок! И надо отдать должное: Саша только голову повернул, а девчонок уже как ветром сдуло.
– Валим в кафе!
– Какое кафе? Ночь глубокая!
– А у нас свое кафе! Это вам не Россия.
После долгих уговоров нам все-таки удалось увести ребят. Зато в вестибюле дежурная окликнула: «Вы из номера Вознесенского?» – «Да», – ответила Таня. – «У него телефонные переговоры не оплачены».
Зря она это сказала.
Лицо Саши налилось кровью.
Не спрашивая ничего, он вынул из кармана пятитысячерублевую бумажку, только-только появившуюся, смял ее и бросил в лицо дежурной.
Дежурная расцвела:
– Ой, спасибо!
Какое-то время Саша и Алик еще пытались нас уговаривать.
«Кафе у нас. И девчонок тьма. И мальчишки, проблема, что ли? Да мы сами тебя трахнем», – убеждали они Таню.
Но мы отбились.
«А что пресса скажет?» – обидно засмеялся Саша, усаживаясь в «мерседес».
Наверное, в эту фразу он вкладывал какой-то особый смысл.
17
Странно, но именно в тот вечер я записал первую фразу будущего авантюрного романа, который до сих пор держу лучшим из лучших.
Осенью 1700 года (получается, к началу рассказа лет за двадцать), в северной плоской тундре (в сендухе, по-местному), верстах в ста от Якутского острога, среди занудливых комаров и жалко мекающих олешков, в день, когда Ваньке Крестинину стукнуло семь лет, некий парнишка, сын убивцы и сам давно убивца, хотя по виду и не превзошел десяти – одиннадцати лет, в драке отрубил Ваньке указательный палец на левой руке.
Боль не великая, но рука стала походить на недоделанную вилку.
В той же сендухе, ровной и плоской, как стол, под томительное шуршание осенних бесконечных дождей, старик-шептун, заговаривая Ваньке отрубленный палец, необычно и странно ему предсказал: жить, Иван, будешь долго, обратишь на себя внимание царствующей особы, полюбишь дикующую, дойдешь до края земли, но жизнь, добавил, проживешь чужую...
Не знаю, как объяснить, но понятно вдруг стало, зачем столько лет я каждую весну улетал в сухую Азию, листал пыльные книги, говорил с людьми, никогда не слышавшими о монахе-убийце, подтверждая всем этим знаменитую писательскую формулу Уильяма Сарояна: рожденный в Гренландии о ней и будет писать всю жизнь.
Первая фраза легла на бумагу. Оставалось всего ничего: написать двадцать пять листов превосходной прозы.
Но ничего невозможного я в этом не видел.
Даже заключительные слова знал.
18
Часть V
Возьми меня в Калькутте
(М. Веллер. «Технология рассказа». Опыт рецензии)
Работа над словом происходит не тогда, когда писатель садится за письменный стол – она происходит постоянно, непрерывно, как постоянно и непрерывно писатель ощущает жизнь и размышляет о ней, будь то в форме логических суждений или абстрактных художественных образов, сознательно или несознательно; слово – лишь завершающее звено в неразрывной цепи творческого процесса.
Вместо вступления
Свою нобелевскую речь Миша Веллер уже сказал (см. «Рандеву со знаменитостью», Таллин, «Периодика», 1990), к тому же подкрепил ее весьма занимательным эссе «Технология рассказа». Другими словами, он, Миша
