большое наслаждение, и он на минуту положил пистолет на стол, потирая от удовольствия руки.
Вдруг скрипнула дверь — из комнаты выскочил дрожащий, как в лихорадке, Илья Васильевич. За все годы, прожитые вместе, Клавдия Николаевна никогда не видела его таким возбужденным.
Внезапное появление хозяина, да еще в таком виде, очевидно, охладило фашиста, он удивленно уставился на него. Илья Васильевич оттолкнул Клавдию Николаевну, пытавшуюся сдержать его гнев, подбежал к немцу и гневно выкрикнул:
— Не смей, бандит!
Затем изо всей силы ударил его кулаком в лицо.
Решительность Ильи Васильевича на мгновение ошарашила немца, но он тут же пришел в себя и, размахнувшись, рукояткой пистолета стукнул Илью Васильевича по голове. Обливаясь кровью, Илья Васильевич упал на пол. Клавдия Николаевна склонилась над ним, а немец, уже не целясь, выстрелил в портрет и пошел прочь. Пуля прошила рамку в нижнем правом углу и застряла в стене. Илья Васильевич с трудом поднялся, окровавленными губами сказал:
— Подлец… Меня убить можно, но его — нет! Ленина никогда никому не убить…
Потом подошел к окну, взял портрет и сказал жене:
— Спрячь, пожалуйста, подальше. — Немного подумав, добавил: — Теперь надо ждать гостей. Они нас не оставят. Собери свои пожитки, отнеси к сестре и портрет возьми. Сейчас же, не откладывая. Я помогу тебе.
Соседка Ильи Васильевича слышала выстрел. Когда эсэсовец уволок свой мотоцикл, она забежала узнать, что произошло, и сообщила, что немцы в центре города повесили кого-то из бывшего руководства города…
— Это им даром не пройдет, — заметил Илья Васильевич. Подошел к книжным полкам, отобрал несколько книг.
— Это тоже надо куда-то спрятать.
— Дайте мне, Илья Васильевич, у одинокой, бедной женщины никто не будет делать обыск, — предложила соседка.
В тот же день Журавлевы отнесли кое-что к сестре Клавдии Николаевны, а когда возвратились домой, их дом уже догорал.
Местным полицаям удалось выследить Илью Васильевича: его арестовали и после зверских пыток бросили в тюрьму. Месяца через три к Журавлевой пришла незнакомая женщина, принесла записку из четырех слов, написанных рукой Ильи Васильевича: «Прощайте, завтра меня расстреляют». Клавдия Николаевна до утра не сомкнула глаз. А утром, чуть начало светать, она была уже в тюрьме. Кладбищенский служитель показал ей маленький холмик, в котором ночью, тайно, зарыли троих неизвестных. Клавдия Николаевна привела туда внука, сказала:
— Запомни, Петенька, здесь покоится твой дедушка…
Рассказывая, Клавдия Николаевна часто всхлипывала.
— Вот что, Мишенька, — закончила она, — подай мне, пожалуйста, тот узелок.
Ослабевшими руками она достала оттуда завернутый в бумагу портрет, протянула его Михаилу.
— Возьми, Миша, на память об Илье Васильевиче. Он очень дорожил им. Мне теперь его не сберечь… Пусть помогает тебе бить фашистов…
— Спасибо, Клавдия Николаевна. Закончится война, я привезу его обратно в наш город, — сказал Михаил, прижимая портрет к груди.
С тяжелыми думами возвратился Овчаренко в роту. Перед глазами неотступно стоял Илья Васильевич. Его трагическая судьба, несчастье его жены и малолетнего внука, горе всех тех, кого он видел в лесу, наполнили сердце тяжелым, как свинец, чувством мести.
— В расположении роты — начальник политотдела, — предупредил Овчаренко кто-то из солдат. Но он уже сам заметил полковника, стоявшего у танка в окружении солдат. Полковник, как всегда, рассказывал что-то интересное, солдаты улыбались. Овчаренко подошел к нему, чтобы доложить, но полковник резко оборвал его:
— Где вы ходите? Не своим делом занялись, товарищ старший лейтенант, вместо того чтобы готовиться к маршу…
Овчаренко стоял по стойке смирно, молчал. Он знал, что старшие начальники не любят длинных оправданий, а сказать о причине в нескольких словах он не мог. К его удивлению, полковник тут же сменил тон, сочувственно спросил:
— Как ее состояние?
— Положили на операционный стол.
Бумага, в которую был завернут портрет вождя, оборвалась. Полковник заметил рамку:
— Что это у вас?
— Портрет Ленина, — ответил Овчаренко и, освободив его от остатков бумаги, протянул полковнику.
Разглядывая знакомые, дорогие черты лица на портрете, полковник спросил:
— Где вы его взяли?
Овчаренко рассказал коротко об истории портрета, а когда закончил, полковник переспросил:
— Так говорите, что фашист в него стрелял?
— Да, но, к счастью, не попал. — Овчаренко показал на пулевое отверстие в нижнем правом углу рамки. — Теперь будет со мной в танке вроде как член экипажа…
— У вас прекрасная реликвия, товарищ старший лейтенант. Надо, чтобы о ней знали во всей бригаде. Если не возражаете, я попрошу армейскую газету рассказать об этом, — сказал полковник.
Вскоре после отъезда начальника политотдела прозвучал сигнал к выступлению. Бригада двигалась на запад.
Сдача теплых вещей в селе шла из рук вон плохо. Кроме пары теплых носков, что принесла двоюродная сестра Остапа Халимона, никто ничего не сдавал. Староста и два полицая, которыми он уже успел обзавестись, с раннего утра заправленные самогоном, мотались по дворам, угрожали, но это мало помогало. Особенно свирепствовал ефрейтор Отто Штрейхер, которого сами немцы прозвали Тихим Отто за то, что с начала войны он ни разу не вынул пистолета из кобуры. Он не любил шума. Тихий Отто разработал свой особый способ убийства и очень гордился этим. У него были свои планы. Он шарил по дворам, вылавливал кур, а если попадался поросенок, тоже не брезговал. Связывал веревкой поросенку задние ноги, перекидывал через плечо и так волок через деревню. Визг приводил людей в дрожь.
Однажды на Отю — так прозвали Отто Штрейхера крестьяне — напали собаки, он, несмотря на свою тучность и неповоротливость (чистый вес ефрейтора составлял сто два килограмма!), изловчился, схватил одну из собак за хвост и на глазах у изумленных ребятишек задавил ее. Еще когда Отто служил надзирателем в концентрационных лагерях, он и там не стрелял в свою жертву, а давил ее. С тех пор у него выработалась хищная привычка давить все живое: кошку или собаку, поросенка или курицу, но самое большое наслаждение испытывал он, когда случилось задавить человека. Это был садист самого высокого пошиба. Он любил повторять слова своего фюрера: «… мы оккупируем территории с весьма высоким процентом славянского населения. Мы обязаны истреблять его, это наша миссия…»
Если случалось, что Отто несколько дней никого не убивал, он ходил мрачный, тяжело сопел, ни с кем не разговаривал. В такие минуты его побаивались даже немецкие солдаты: старались держаться от него подальше и уж, конечно, ни в коем случае не спорить. Сам комендант побаивался ефрейтора. Правда, Тихий Отто устраивал его в той части, что мог все добыть. Слава о черных делах ефрейтора распространилась далеко за пределы деревни. Родители пугали его именем непослушных детей. Однажды, в феврале, бродя по селу, Отя заметил мальчика лет четырех, одетого в огромные сапоги, который неуклюже переходил улицу. Отя окликнул малыша: увидев чужака, мальчик испуганно остановился. Отя достал из кармана губную гармошку, приложился к ней губами. Глаза мальчика потеплели, он заулыбался. Отя протянул ему гармошку: на, мол, возьми. Желание получить такую красивую игрушку перебороло страх, и мальчик протянул ручку. В этот миг огромные пальцы Оти, словно клещи, сдавили ребенку горло…
Страх, вызванный деянием ефрейтора, был настолько велик, что некоторые жители Снежинки
