— Нету, — сказал Костя. — У нас только телевизор 'Славутич' есть и холодильник 'Орск'. А звонить мы в райцентр ездим. В почтамт.
Страшно. Страшно сделалось Дрыну от этих слов из под сугроба.
С криком: 'Леший!' он бросился к калитке, возле которой, уже поигрывая мышцами под форменным пиджаком, стоял участковый Семашко.
А по улице Широкой поднимались все мужики села Чушки, которым чего-то надоело сидеть дома.
— Эх, дуби-и-нушка у-ухнем! — доносилось снизу Широкой. — Э-эх, родимая, сама пойдет.
Понял Дрын, что против этой 'дубинушки' чушкинских мужиков, его железяка слабовата будет и поднял вверх руки, за которые его, впрочем, тут же и отвели куда надо.
— В этом есть кому разобраться, — сказал Костя и, стряхнув с себя снег, пошел в дом.
А 'видак', между прочим, привез себе из Африки агроном Яблочкин.
Душа-булыжник
— Материя. Везде материя, — говорил слесарь Златорукий, сидя на лавочке у сельсовета. — Она мне душу теснит. Воздуха не дает.
'Материей' слесарь Златорукий назвал радиоприемник 'Весна', который держал на коленях.
— Ураган разрушительной силы обрушился на побережье Флориды, — сообщил мужской голос из радио.
Златорукий окаменел, вслушиваясь в радиослова. Есть ли жертвы? Велики ли разрушения?
— Есть жертвы, — подтвердило радио. — Разрушения значительные.
— Во дела! — горестно закачалась голова Златорукого и, видимо, в знак сочувствия жертвам, плюнула в снег. Причем плюнула-то она слюной, а в снег уже упала сосулька.
Не понятно, что потрескивало в воздухе, то ли радио 'Весна', то ли крепкий тяжелый мороз.
— Материя тяжелее души. Потому что материя это матерьял, а душа, это дух. То есть дыхание. А уж матерьял завсегда тяжелее дыхания.
Это сказал однорукий почтальон Кадыков, который сидел на лавочке рядом со слесарем. В военной плащ-палатке он был похож на солдата-разведчика.
В доказательство своих слов он выдохнул в морозный воздух. Из почтальона, словно из кипящего чайника, вылетела струя крутящегося теплого пара. И сразу полетела в небо, по которому, как по замороженному окну, расползались узоры недвижимых облаков. Сразу стало видно, что дух Кадыкова легче его материи, которая продолжала сидеть на расчищенной от снега лавочке и вроде никуда лететь не собиралась.
— Леса Австралии охвачены пожарами, — задумчиво и грустно сообщил мужской голос. — Пожарным не удается остановить распространение огня.
Мимо лавочки с коромыслом на плече прошла Матвеевна. 'Хрусть, хрусть', — говорил снег под ее валенками. 'Бряк-бряк', — стучали ведра на коромысле.
— Слышь, Матвеевна, — сказал Кадыков, — Австралия горит. Пожарные не справляются.
— Им плотют, наверное, мало, — ответила Матвеевна. — Платили бы много — справлялись бы.
И пошла дальше. У нее были дела поважнее австралийских пожаров. Нужно было замесить тесто на пирог и выстирать рубашку брата Василя, местного участкового.
— Нет в людях сочувствия к ближнему, — огорчился Кадыков. Хотя до Австралии от этой лавочки было не менее шести тысяч километров.
Златорукий, соглашаясь, снова плюнул в снег да так точно, что второй плевок попал в первый. 'Дзынь!' — раздалось из-под ног мастера.
— В республике Буркина Фасо вспыхнул межнациональный конфликт, — сказала 'Весна'.
— Не могу! Душу давит! — Златорукий схватил себя за грудки. Казалось, он сейчас начнет на себе что-нибудь рвать. Однако одет он был в крепкую черную телогрейку, которая с годами становилась лишь крепче. — Душа ноет! Веришь?
Кадыков приобнял слесаря за крепкое плечо, скрытое под черной телогрейкой.
Если бы у него имелась и вторая рука, то он, конечно, обнял бы Златорукого покрепче.
Показалась возвращающаяся от колодца Матвеевна. 'Хрум, хрум' — говорил снег, на который теперь, кроме веса Матвеевны, давило двадцать литров воды. Ведра молчали как убитые.
— Обымаются! — ахнула она. — Там к колодцу снега намело, не пробраться, а они обымаются! Тьфу на вас. 'Хрум, хрум. Хрум, хрум' — пошла дальше Матвеевна. Видимо, даже двадцать литров колодезной воды не имели давления на ее крепкую душу.
— Не понимает! — горевал Кадыков. — Горя разделить не хочет!
С подвыванием скрипнули замороженные петли сельсоветской двери, и из-за нее показалось японское национальное одеяние. Это вышел хоть и киотский, а все же местный монах Костя Крыжовников.
Снег под босыми ногами Крыжовникова был совершенно беззвучен. После Кости оставались только неглубокие следы с отпечатком крупных больших пальцев. Можно было подумать, что в сельсовет заходил снежный человек.
— Кость, — сказал Кадыков. — Мир гибнет! Люди страдают! Даже и жертвы имеются.
— В штате Пенджаб землетрясением разрушены сотни домов, — подтвердила 'Весна'. — Много пострадавших и раненых.
— Слышь, пострадавших много.
— И раненых, — глухим голосом добавил Златорукий, сплюнув. 'Дзынь!' — раздалось из снега.
— Материя на душу давит!
— Что же делать? — Кадыков схватил себя за грудки, но понял, что одной рукою солдатскую плащ- палатку порвать сложно.
— Дай-кось радио, — сказал Крыжовников.
Сомневаясь, Златорукий протянул 'Весну' Косте. Если материя давит, надо запасы духа увеличивать, — сказал Крыжовников, покачивая 'Весну' на ладони. — Духом на материю надавливать.
— Как это?
— Просто.
Вдруг Костя закрутился на месте, как метатель диска и, выдохнув с громким звуком: 'Й-е-а-е-х!', выпустил радио. Словно птица вылетело оно из рук Крыжовникова и, махая ремешком, будто черным крылом полетело в сторону сельсовета.
— А теперь о погоде… — крикнул на прощание приемник и, врезавшись в угол здания, брызнул по сторонам какими-то проводочками и катушками.
Стало видно, что никакого диктора внутри нет. Там, где детали вонзились в снег, сугробы подтаяли, получились квадратные и многоугольные проталины. Видимо, не зря радио называлось 'Весна'. Златорукий мигом вскочил с лавочки. Даже, вроде бы, взлетел.
— Ты че? — закричал слесарь. — Радиоприемники ломать?
— Если они давят на душу, — ответил Крыжовников, — надо ломать.
— Ты чего сказал? А ну повтори! Да у меня душа — булыжник. Ее даже телевизором не возьмешь. А ты об угол!
— На кой ж тебе душа-булыжник? С такой душой ты никуда и не улетишь. На земле останешься.
— Кто не улетит? Я не улечу? — спросил слесарь и почему-то шепотом добавил: — Куда не улечу? — Однако он понял, куда не улетит. И еще он понял, когда не улетит и, самое главное, почему.
А Крыжовников отправился домой, напевая песню-хвалу киотским высоким горам, которые в Японии почему-то называют 'ямы'.
Человек с головой-трубой
