Но, ведь, картошка — она и в Африке не тыква.
Я взял корнеплод в руки, и вдруг он выскользнул из шкуры и, совершенно белый от страха, ухнул в кастрюлю.
— Классно обдирает! — сказал парень по имени Доминик. И показал мне большой палец, облепленный луковой шелухой. — Во!
Смутившись, я взял следующую картошку, и она тоже вылетела из кожуры, как белое ядро.
Дело пошло быстро. Только от последней картофелины шкура никак не отделялась. Ее держали зеленые усы побегов, которые почему-то называют «глазками». И глазков этих было не два, а гораздо больше.
Эуленетт внимательно поглядела на ободранную картошку и сказала:
— Уэлл дан! — что можно перевести так: «Клево сбацал!»
— Правда? — обрадовался я и принялся шинковать салат, превращая твердые стебли и листья в зеленые лохмотья.
Но радовался я недолго. Как только Эуленетт отошла, Мриген придвинулся ко мне и, совершенно не глядя в мою сторону, сказал:
— Ты не очень радуйся, они тут «уелл дан» по любому поводу говорят. Огурцы порезал — «уелл дан», ведро на мусорку отнес «уелл дан». А сложно ли отнести ведро на мусорку?
Тут я, конечно, радоваться перестал и даже немного огорчаться начал.
Хорошо, когда тебя хвалят, но — если не все время. Без критики не увидишь перспективы для роста.
Это сейчас у них все «уелл дан», а правду они потом напишут, когда начнут характеристику сочинять.
В этот момент вернулась Эуленетт с хлебом в руках.
— Знаете, — сказал я, — без критики не видно перспектив для роста. Поэтому вы, если что не так, как-нибудь на это намекните. Говорите «уелл дан», а сами подмигивайте или знак какой-нибудь рукой делайте.
— Ладно, — сказала Эуленетт. — Вот, хлеб нарежь.
— Как нарезать? Ломтями или квадратиками? Могу треугольниками.
— Кубиками. Лемурам кубики есть удобнее всего, треугольники у них из лап выпадают.
— Понял, — ответил я. — Андерстенд.
А потом смотрю, хлеб-то — батон. Овальной формы. Как же его кубиками резать?
— Нарежу, — думаю, — полукругами. Полукруг и в руке держать удобнее. Ладонь все-таки больше полукруглая, чем квадратная.
Батон оказался большой, и резал я его долго. За это время успел и кухню оглядеть, и, главное, смотрителей.
На боку у каждого смотрителя висела блестящая железная гроздь, напоминавшая виноградную. Только составляли ее не ягоды, а ключи от клеток. Железная гроздь прибавляла смотрителям веса и в прямом, и в переносном смысле. Ее обладатель мог войти в клетку к лемурам, к лошадям Пржевальского и даже к гориллам.
Все служители были одеты в форменные свитеры с эмблемой зоопарка на груди. Свитеры были бордовые и голубые.
— Красиво-то как, — завидовал я. — Если бы мне предложили свитер, я бы взял голубой.
Но мне и бордового никто не предлагал.
Только один человек в зоопарке не носил свитеров. Видимо, не зря этого человека звали «Шеп», что значит — «рыжий». «Рыжий» обязательно должен чем-нибудь отличаться от других. «Шеп» отличался тем, что носил «джерси». Вместо эмблемы треста, грудь Шепа украшали национальные узоры.
Зато Шеп уважал резиновые сапоги. Он ухаживал за водоплавающими, а при такой работе непромокаемая обувь — первейшая вещь. Необходимо заметить, что Шеп принадлежал к пожилому поколению сотрудников зоопарка. И он давно уже был не рыжим, а седым как лунь.
Как раз, когда я резал батон, Шеп вошел в кормокухню «Мелких млекопитающих». Он всегда сюда заглядывал, когда кормил уток на пруду неподалеку.
— Леди и джентльмены! — крикнул Шеп. — Произошло событие огромной важности!
Ножи застыли над огурцами, яблоки, летящие в таз, повисли в воздухе.
— Меня, наконец, перестало пучить от молока!
Ножи вместо огурцов врезались в разделочные доски. Яблоки пролетели мимо таза и со звоном упали на кафельный пол.
— Х-о! Х-о! Х-о! — смеялся Доминик.
— О-х! О-х! О-х! — отвечала ему Эуленетт.
Не смеялся только Мриген, поскольку его тоже нередко пучило от молока, и он знал, что ничего смешного в этом нет.
— Можно молоко горелыми сухарями заедать, — сказал он. — Тогда не так пучит.
Шеп задумался, накрыв глаза пышными бровями.
— А насколько они должны быть горелыми?
Мриген помолчал, прикидывая, как объяснить это дело поточнее.
— Вы знаете такое дерево — дуб?
— Дуб? Знаю такое дерево. Но какое отношение оно имеет к сухарям?
— Сухари должны быть похожи на дубовую кору.
— А какой же вкус у таких сухарей?
— Какой у них может быть вкус? Как у коры.
Мягкие брови как два перистых облака взлетели вверх, открыв совершенно круглые и притом очень голубые глаза. Но зрачки их оказались обыкновенными, черными.
— Дорогой сэр! Я пожилой человек. Осталось мне немного. И вам не кажется, что бороться за свое здоровье, поедая дубовую кору, в такой ситуации глупо?
— Неужели вы не хотите перейти на тот свет здоровым? — удивился Мриген, который верил в загробную жизнь.
— Нет ничего обиднее, чем умереть здоровым, — ответил Шеп, который в посмертное существование не верил.
Мриген разочарованно покачал головой и вернулся к огурцам.
В этот момент Эуленетт обратила внимание на нарезанные мною батонные полукруги.
— Чересчур большие. Режь помельче.
— А нельзя ли назвать точный размер?
— Дюйм.
— Дюйм? — я растерянно развел руками. — Сколько же это в сантиметрах? Мы, понимаете ли, в России только на метры-сантиметры меряем.
Но сколько в дюйме сантиметров никто не знал.
— У меня штангенциркуль имеется, — неожиданно сказал Шеп и действительно вынул из кармана штангенциркуль, похожий на плоский молоток.
— Тут и дюймы и сантиметры есть.
— Ты что ли его все время с собой носишь? — удивился Доминик.
— Я им утиные яйца измеряю. Статистику вычисляю, насколько в этом году яйца крупнее стали или, наоборот, мельче.
— Ну и насколько?
— Немного уменьшились, и это меня тревожит…
Шеп развел железные челюсти штангенциркуля и ухватил ими кусок хлеба.
— Тут два дюйма. Тебе их, нужно еще пополам чикнуть.
Вдруг он нагнулся ко мне и, горячо дыхнув в ухо, сказал:
— Ты слышал, Кремлевская стена упала?
Я в ужасе посмотрел на Шепа.
Телевизора я не смотрел, новостей не получал, и это известие ударило меня обухом по голове.
