слух, что пограничники убили женщину из Западной Германии и, чтобы замести следы, труп ее перебросили на ту сторону границы. Многие жители Хеллау и Франкенроде получили угрожающие письма, в том числе мастер табачной фабрики Эрмиш и учитель Восольский. Часть писем передали бургомистру. Член группы содействия пограничникам Фобиш рассказал о странном поведении пастора. В последнее время в его проповедях порой звучали нотки недовольства существующими порядками. Он все чаще говорил о страшном суде. Упомянул как–то и о событиях в Венгрии, представив борьбу венгерских товарищей против реакции в искаженном свете. А на днях под дверь кабинета, бургомистра подсунули записку такого содержания: «Пограничники — осквернители церквей. Это им приказывают делать сверху. Они заодно с браконьерами. Келлера, Фальмана и Графа заставили молчать. Должны молчать и вы. Об этом знают многие. Помните, что придет время, когда все будет по–другому! Помните и о страшном суде!» Потом подбросили еще две записки.
Основная масса жителей правильно реагировала на эти анонимки, но в отдельных случаях они все– таки посеяли сомнение.
Такова была обстановка в приграничной зоне.
Берген поправил портупею и попытался отбросить тревожные мысли. «Надо будет поговорить с членами группы содействия пограничникам. Если вызов сделан, будем бороться», — решил он.
* * *
Восольский закрыл книгу и улыбнулся.
— Ну что же, товарищи, на сегодня достаточно.
Под его руководством проходило уже второе занятие кружка немецкого языка. В учебной комнате собралось около пятидесяти пограничников. Здесь были и Рэке, и фельдфебель, и Фриц Кан. Вальдауэр вытирал пот со лба.
— Все бы хорошо, если бы не эти иностранные слова. Суффиксы, префиксы…
Последнюю фразу заглушил смех присутствующих.
— Чего вы гогочете? Голова трещит от этих бесконечных «фиксов»!
— Может быть, имеет смысл уменьшить нагрузку на одно занятие? Предлагайте, товарищи! — сказал Восольский.
— Я бы хотел попросить вас иногда говорить на наших занятиях и о литературе, — заметил Унферихт. — Например, о стихах Эриха Вайнерта или о произведениях классиков.
Остальные поддержали Унферихта, и Восольский пообещал устроить в следующий раз такое обсуждение. Позднее в клубе он беседовал с Бергеном и Рэке.
— Хочу еще раз вернуться к анонимным письмам, — обратился он к Бергену. — У меня был еще один разговор с пастором…
— С Хинцманом? — перебил его Рэке.
Восольский улыбнулся.
— Да, но прошу вас правильно понять меня. Религия интересует меня с исторической точки зрения. К тому же я считаю, что лучше, когда знаешь своих противников. Но вернемся к пастору. В последнее время он ведет себя довольно странно. У меня такое впечатление, что его чем–то вывели из себя. Может быть, он тоже получает записки? Мне кажется, имеет смысл поговорить с ним. Ведь наши отношения с жителями, с моей точки зрения, во многом зависят и от пастора.
— Несомненно, — ответил Рэке. — Хинцман действительно раздражен, и мы это знаем. Он считает, что окно в его часовне разбил кто–то из наших товарищей. Вы слышали об этом?
— Да. Но ведь это выдумки!
— А что толку? Сам он в это верит. Верят и многие другие. Переубедить же людей — дело нелегкое.
Восольский кивнул.
— Если мы привлечем Хинцмана на свою сторону, обстановка изменится. Мы будем в выигрыше даже в том случае, если нам удастся добиться хотя бы того, чтобы он не действовал против нас.
— Это явилось бы шагом вперед, коллега Восольский, — заметил Берген. — Но сейчас в голове у пастора творится такое… Кстати, не хотели бы вы стать членом группы содействия пограничникам? Мы ведь уже достаточно хорошо знаем друг друга.
Восольский заколебался.
— Вы считаете, что я могу быть вам полезным? Я ведь здесь всего несколько месяцев. Мало кого знаю, да и местность мне незнакома.
— Это придет, коллега Восольский. И то, что вы учитель, поможет вам в этом деле.
— Вы, конечно, правы. Постараюсь не разочаровать вас.
* * *
Хинцман поставил блюдце на стол и подошел к открытому окну. На небе мерцали звезды. Высоко на склоне стояла часовня. Пастор напряженно всматривался в ночь.
Что это? Там мелькнул слабый огонек! Хинцман закрыл глаза, потом, открыв, стал еще пристальнее всматриваться в ночную тьму. В одном из окон часовни снова мигнул зеленый свет. Но, может быть, это ему только кажется?
Пастора охватил ужас. Неужели богохульники снова взялись за свое грязное дело? Учитель прав. Здесь христиане не могут посвятить свою жизнь служению богу…
«Почему же тогда, — спрашивал себя Хинцман, — государство выделило значительные средства на реставрацию церквей? Что это: маскировка, имеющая целью скрыть истинные намерения?»
«Надо выждать. Может быть, в действительности все гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд?» — сказал как–то Восольский. Но он, Хинцман, не станет ждать. Он будет действовать. Он даже уже кое–что предпринял. Он никому не позволит злоупотреблять своим доверием. Его слово еще имеет силу, его уважают, и он воспользуется этим. И никто не посмеет помешать ему!
Пастор захлопнул окно.
* * *
Болау влил в себя пятую рюмку водки. С наигранно обиженным видом Берта Мюнх отобрала у него рюмку.
— Послушай, Вилли, хватит. — Она ловко отстранилась от Болау, когда тот потянулся к глубокому вырезу ее платья.
— Что с тобой? Кривляться вздумала?
— Тебе показалось, Вилли. — Мюнх снова придвинулась к нему и протянула пачку сигарет.
— На, закури, это западные. — Она дала ему прикурить и взяла сигарету для себя. — Зачем ты вспоминаешь старую ссору? Я тогда погорячилась… Ты не должен так рисковать. Ведь ты однажды уже чуть не попался. Веди себя тихо, незаметно, иначе тебя переведут. Что я тогда буду делать?
— Ну и стерва же ты отпетая! У тебя кое–чему можно поучиться. — Болау привлек Мюнх к себе.
Мюнх не сопротивлялась. Одновременно она думала о том, почему Зимер так неожиданно изменил свой образ действий. Не так давно он передал ей новые инструкции. Никаких диверсий. Заводить знакомства с пограничниками. Выспрашивать их.
«Думаю, что и они при этом не прогадают», — недвусмысленно намекнул Зимер.
Почему нужно было действовать именно так, ее не интересовало: у Зимера были на то свои причины.
— Ты что, язык проглотила? — выругался Болау.
— Думаю о том, как вам трудно приходится, — проговорила Мюнх. — Каждый день одно и то же. Когда ты пойдешь?
— В семь, — грубо ответил он. — Наверное, опять к часовне. Меня уже тошнит от нее. Дай душу отвести! Налей еще рюмочку!
— Не пей, — попросила она. — Лучше расскажи что–нибудь. Может быть, послушаем музыку?
— Мне все равно! Можешь включить свой ящик, но сначала я выпью!
— Вилли!
— Брось, брось, напрасно стараешься! Проповеди мне уже надоели. Ну как? А то я иду к Феликсу!
Мюнх с притворным негодованием налила рюмку и включила радиоприемник. Когда она обернулась, Болау уже выпил рюмку и теперь пил из бутылки.
