Безнадежно махнув рукой, Заперт опустил голову.
— Не понимаю, Гейнц. Ты совершил что–нибудь плохое?
— Ну ладно, от тебя ведь не отвяжешься. Но все, что я тебе скажу, ты должна забыть. Ты, конечно, знаешь о разбитом окне в часовне и прочих историях…
— Это твоя работа? — перебила она его в ужасе.
— Нет. Но я знаю, кто это сделал. Я даже присутствовал при этом, но никому ни о чем не рассказал. Черт его знает, что со мной тогда творилось! Я был пьян. Я ведь совсем было пропал, но ребята помогли мне. Теперь я снова старший поста. Но мне стыдно: я ведь до сих пор ничего не рассказал.
Он закинул голову назад и стал смотреть на медленно плывущие по небу облака. Взвизгнув, вскочила собака и мордой ткнулась в ухо Гейнца. Он ласково погладил ее.
Эрика молча смотрела на Гейнца. На лице ее играла улыбка. Она была рада, что ее подозрения не подтвердились.
— Ты действительно думаешь, что поздно сказать правду?
— Не знаю.
Она схватила его за руку.
— Иди и расскажи все! Они тебя не съедят. Слышишь?
— У меня не хватит силы воли.
— Но ведь когда–нибудь тебе все равно придется все рассказать! Ты не сможешь спокойно жить: я тебя как–никак знаю.
— Ты права. Но я не могу представить себе, как я буду стоять перед ними. Все будут показывать на меня пальцем. «Заперт — врун», — будут говорить они. А вдруг они спросят, почему я до сих пор молчал? Я же член партии!
— Никто не станет показывать на тебя пальцем, Гейнц! Ты лжец, пока молчишь. Тебе, конечно, будет трудно, но что делать… Когда все останется позади, ты станешь другим человеком.
Пограничник не без удивления посмотрел на девушку. «Пожалуй, она права…»
— Хорошо, Эрика. Я попробую…
* * *
Фрау Шуберт стояла у печи и следила за тем, чтобы картофельные оладьи хорошо подрумянились, но не пережарились.
— Идите, господин Восольский! — крикнула она в открытую дверь. — Они хороши только со сковороды.
Учитель, войдя в кухню, потянул носом.
— Черт возьми, какой изумительный запах, матушка Шуберт!
Она еще раз пригласила его к столу, а вскоре и сама села за стол.
— Генрих придет сегодня поздно. Придется снова жарить, — сказала она. — Он тоже любит только горячие. Говорят, недавно на танцах от вас здорово досталось Бютнеру, — неожиданно переменила она тему разговора.
— Это, конечно, преувеличение. Парень был здорово пьян и пристал к пограничнику, вот мне и пришлось вмешаться. Представляете себе, как бы это выглядело: драка с участием пограничника. К счастью, дежурный пограничник оказался на месте.
— Хорошо, что вы удержали толстяка. А то было бы дело! А вы, я смотрю, ладите с пограничниками.
— На днях командир заставы спрашивал меня, не хочу ли я стать членом группы содействия пограничникам, — заметил Восольский.
— Угощайтесь, пожалуйста, — напомнила фрау Шуберт. — Тогда ночью в деревне вам иногда придется оглядываться. Вас это не страшит?
— Не так страшен черт, как его малюют. Внизу, у наблюдательной вышки, — пограничники, а над часовней — отвесные утесы, так что вряд ли кому–нибудь удастся пробраться. Я, правда, сам туда не ходил. Слышал…
— Это верно. Как–то после войны мы с Генрихом однажды поднимались наверх. Оттуда открывается чудесный вид. Рассказывают, будто перед войной там сорвался один парень из Хеллау. Он хотел сходить к своей девчонке…
— Значит, он спускался по утесу?
— Не знаю. Старики говорят, что там есть тропа.
— Мне еще надо сходить в деревню. Ах, чуть было не забыл! У меня к вам просьба, — сказал Восольский.
— Да?
— Я еще не освоился здесь и потому хочу спросить вас. Один мой родственник просил меня приютить его девочку на пару недель. У нее что–то с сердцем, и сейчас ей полезно было бы изменить обстановку. Не могла бы она пожить у вас?
Фрау Шуберт задумалась.
— Сколько лет ребенку?
— Ребенку! — Восольский засмеялся. — По моим подсчетам, Барбаре двадцать один год.
— Ах так, — облегченно вздохнула фрау Шуберт. — Тогда она может позаботиться о себе сама. Это совсем другое дело. Если ей у меня понравится, я не возражаю. Но разрешат ли ей жить в запретной зоне?
— Постараюсь это устроить. Я уже говорил о ней с бургомистром и с пограничными властями. А насчет комнаты вы не беспокойтесь: ведь она все время будет на воздухе. Приедет не раньше чем через три недели.
— Хорошо, господин учитель. А я пока посмотрю, что можно сделать с этой комнаткой.
— Благодарю вас, фрау Шуберт. Приподняв шляпу, он вышел.
* * *
— Погаси сигарету, темнеет, — потребовал Зейферт.
— Еще одна затяжка. Разве сейчас заметишь сигарету: она ведь едва тлеет.
— Ночью, при ясной погоде, такой огонек виден очень далеко. Хоть спрячь окурок в руку.
— Ты сегодня добрый. — Фриц тихо засмеялся, но сделал так, как ему приказали.
Они находились несколько ниже часовни. В листве что–то нашептывал ветер. Ночь обещала быть теплой. Внизу, в деревне, включили уличное освещение.
Фриц погасил окурок и стал крутить в руках ремень автомата. Мыслями он был у Ганни. Она сейчас рукодельничает, а может быть, читает. Еще через полчаса, самое позднее через час, она уже пойдет спать…
— И кому только нужны эти ночные смены! — вздохнув, произнес он.
— Любовная скорбь? Ну и петух же ты! А на границе придется тогда поставить щиты с надписями: «Нарушителей просят явиться на заставу».
— А внизу: «Приемные часы с десяти до двенадцати, выходной день — воскресенье», — добавил Фриц.
Они замолчали и продолжали вести наблюдение. Контуры местности все больше расплывались, пока наконец совсем не растворились в темноте. На фоне неба еще можно было различить предметы, возвышавшиеся над линией горизонта.
Клаус достал бинокль и осмотрел местность. Кругом — ни души. Время шло медленно. Вдруг в Хеллау залаяла дворняжка, к ней присоединились другие, и вскоре начался настоящий собачий концерт. Забасил дог, расстроенной скрипкой на высоких нотах завизжал чей–то пинчер.
Вдруг, будто по знаку дирижера, все кончилось, и только пинчер не смог отказать себе в удовольствии извлечь из своей «скрипки» последний пронзительный звук.
Клаус посмотрел на часы: до полуночи оставалось еще полчаса.
— Пойдем спустимся к окраине. Когда так вот лежишь — замерзаешь, — шепнул он Фрицу.
Молча, взяв карабины наизготовку, они пошли в Хеллау по дороге, ведущей к часовне. Остановились у первых домов. Фриц перевесил автомат на другое плечо.
— Становится все тяжелее, — пробормотал он.
