Сократ. Ну а какое же знание может оно передать? И какую мы извлечем из этого знания пользу? Ведь оно не должно быть творцом ни одного из тех дел, что не плохи и не хороши, и не должно передавать никакого иного знания, кроме себя самого. Так давай же определим, что это за знание и какую мы могли бы извлечь из него пользу. Может, если тебе угодно, Критон, скажем, что это то знание, с помощью которого мы сделаем других достойными людьми?
Критон. Да, несомненно.
Сократ. А в чем они будут у нас достойными и полезными? Быть может, они сделают такими других? А те, другие, еще других? А в каком именно отношении они достойные люди, это нам никак не становится ясным,
потому что названные нами дела мы отнесли к государственному искусству, но все, что мы сказали, весьма напоминает пословицу «Коринф – сын Зевса»[40], и нам снова недостает стольких же слов и даже гораздо большего их числа, для того чтобы узнать, какое именно знание сделает нас счастливыми.
Критон. Да, клянусь Зевсом, Сократ, в ужасном оказались вы тупике!
Сократ. Вот я и сам, Критон, когда попал в это трудное положение, на все лады стал молить обоих наших гостей, словно они Диоскуры[41], призывая их спасти нас – меня и мальчика – от этой лавины слов и, отнесясь к этому с полной ответственностью, совершенно серьезно нам показать, что это за наука, изучая которую мы бы достойно прожили оставшуюся часть жизни.
Критон. Ну и как? Пожелал вам это показать Евтидем?
Сократ. Как же иначе! И повел он, мой друг, весьма высокомерно такую речь:
– Должен ли я научить тебя, Сократ, знанию, относительно коего вы давно недоумеваете, или же показать, что ты им уже обладаешь?
– Блаженный ты человек! – отвечал я. – И это в твоих силах?
– Несомненно, – подтвердил он.
– Покажи же, во имя Зевса, – попросил я, – что я им уже обладаю: ведь это гораздо легче для меня, чем учиться в преклонном возрасте.
– Отвечай же мне, – сказал он, – есть ли что-нибудь, что ты знаешь?
– Конечно, – отвечал я, – я знаю многие вещи, но малозначительные.
– Этого достаточно, – говорит он. – А считаешь ли ты возможным, чтобы какое-либо существо не было тем, что оно есть?
– Нет, клянусь Зевсом!
– Ну а ты ведь, – молвил он, – что-то знаешь?
– Да, – подтвердил я еще раз.
– Значит, коль скоро ты знаешь, ты человек знающий?
– Да, знающий то, что я знаю.
– Это не имеет значения: коль скоро ты человек знающий, разве ты не должен в силу необходимости знать всё?
– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал я, – ведь многого я не знаю.
– Но если ты чего-то не знаешь, ты будешь человеком незнающим.
– Не знающим лишь то, что мне неизвестно, – отвечал я.
– Но не делает ли это тебя менее знающим? А недавно ты сказал, что ты знающий. И таким образом ты, как таковой, одновременно и существуешь и не существуешь в одном и том же отношении.
– Что ж, Евтидем, – возразил я, – ты, как говорится, за словом в карман не лезешь. Но как же это поможет мне найти то знание, которое мы ищем? Быть может, я найду его в том смысле, что невозможно быть и не быть одним и тем же, и если я знаю что-либо одно, то тем самым я знаю все: ведь не могу же я быть одновременно и знающим и незнающим, – а коль скоро я знаю все, значит, я обладаю и тем самым знанием? Вот, значит, что ты утверждаешь, и в этом-то и состоит твоя мудрость?
– Ты сам себя уличил, Сократ, – отвечал он.
– А с тобой, Евтидем, – спросил я, – разве не случалось чего-либо подобного? Я-то ведь все стерпел бы вместе с тобой и с задушевным другом моим Дионисодором и не очень бы возмущался. Скажи мне: с обоими вами разве не бывало, что одно из сущего вы знали, другое же – нет?
– Никогда, Сократ, не бывало, – отвечал Дионисодор.
– Что вы имеете в виду? – спросил я. – Быть может, вы ничего не знаете?
– Как бы не так! – отозвался он.
