— Правда? А может, он куда-нибудь уехал?
— Да нет, иначе бы взял деньги из банка.
Полицейский вдруг спохватившись, что выкладывает свои профессиональные секреты первому встречному, пожал широкими плечами:
— Ничего, найдем…
Он прошел мимо меня и стал подниматься по ступенькам на крыльцо. В ушах у меня зазвенело, а перед глазами поплыли красные круги.
— Вы знаете, там никого нет, только время потеряете, — выдохнул я.
— Ничего, пойду все-таки взгляну.
Что делать, дотошный попался сыщик.
Я ринулся к выходу по заросшей сорняками дорожке, а когда оказался за оградой, как безумный, понесся к машине. Сердце будто оторвалось и скакало в груди, как горошинки внутри свистка.
Не намного я опередил сыщика! Минуты через четыре он обнаружит трупы, и во всем квартале поднимется такая суматоха!
Я с бешеной скоростью погнал машину в Париж. Поставил ее в гараж к одному торговцу углем и спрятался в мастерской.
В шкафчике у меня еще оставалось немножко виски. Я стал пить прямо из горлышка, но от спиртного тошнота только усилилась. Пришлось даже лечь на диван и закрыть глаза, чтобы так не переворачивалось все внутри.
Я долго пролежал с закрытыми глазами, будто в темноте, обуреваемый страшными мыслями. Потом вроде чуть успокоился, пришел в себя.
Теперь уже и речи быть не могло о том, чтобы дожидаться свидетельства о рождении и добывать фальшивый паспорт. Времени не оставалось! Скоро повсюду разошлют приметы Марианны. Инспектор и мои заодно добавит: это будет конец. Я-то, конечно, ничем не рисковал, но вот она…
Ее приметы обязательно пошлют в Испанию, ведь она, как назло, всем говорила, что уезжает туда. В Барселоне сразу же поймут, что разыскиваемая девушка в точности подходит под мое описание ее примет, и вспомнят о наезде. Значит, надо было во что бы то ни стало ехать к ней и приискать в Испании надежное укрытие… В противном случае ей грозит заключение или сумасшедший дом.
Я чуть было не побежал за машиной. Но вовремя вспомнил, что ее номер тоже могли заметить. Тогда в Испании из-за этого могут быть неприятности. Лучше по телефону заказать место на самолет в Барселону. Меня попросили сказать номер паспорта. Заглянув туда, я побледнел: нужна была новая виза, а для этого требовалось время!
Я выскочил на улицу, добежал до банка и забрал со своего счета все деньги, которые там были. Пока непонятно было, как их провезти, но я рассчитывал, что случай поможет.
Бедняги с виллы на улице Гро-Мюр уже не тревожили меня. Моим сознанием безраздельно завладело ощущение близкой опасности. Оно гнало меня вперед. Оставалось лишь несколько часов, потом будет слишком поздно. Прихватив свои сбережения, я отправился в испанское консульство. Там было полно народу. Я попросил передать консулу мою визитную карточку и добавить, что я пришел от Хаиме Галардо, главы новой испанской школы живописи.
Консул сразу же и довольно радушно принял меня. Я сказал, что только что приехал из Испании, но там осталась моя невеста, и вчера я получил телеграмму о том, что ночью у нее начался перитонит. Якобы мне срочно надо ехать к ней, но визы нет, и…
В общем спустя три часа я уже садился в самолет.
Часть четвертая
10
Волшебная ночь опустилась на Барселону. Россыпь огней внизу под самолетом походила на гигантский светящийся план большого города.
Слева виднелось матовое, переливающееся в бесконечности море. И я почувствовал облегчение. Это была Испания… Благородная, страстная Испания. Она ждала меня, вселяла покой.
В аэропорту автобусы ожидали пассажиров в Барселону. Но Кастельдефельс находился совсем в другой стороне, недалеко от аэропорта, и я нанял машину. Деньги были у меня при себе. На границе я разложил их между страницами толстого журнала, а журнал небрежно засунул под мышку.
Везла меня старая французская машина. Таких у нас еще полно в деревнях. Сзади у нее был небольшой кузов, и ее можно было использовать, как грузовик. Сидя в кабине, я на себе ощущал каждую выбоину на дороге. Чем ближе мы подъезжали к Кастельдефельсу, тем страшнее становилось увидеться с ней. Да-да, это был настоящий ужас. Я боялся встретиться с Марианной, теперь, когда узнал, кто она, или, по крайней мере, кем была. Я понимал: она убийца. Или помешанная с манией убийства, что в каком-то смысле еще хуже.
И эти глаза на портрете… Как ни странно, взглядом художника я уловил больше, чем когда смотрел на нее, как мужчина. А тогда, на пляже она оторвала у бабочки крыло… Может быть, именно дремавший втуне инстинкт толкал ее на жестокости.
Я как раз погрузился в эти безрадостные размышления, когда тарантас въехал на ухабистую дорогу, ведущую к пляжу.
Шофер остановился у тростникового загончика. Я расплатился, взял чемодан и, даже не ответив на его «до свидания», зашагал к «Каса».
Ее я увидел первой у террасы рядом с огромным разросшимся кустом. На ней была красная юбка, которую я ей купил. Марианна сидела, уткнув подбородок в колени, обхватив руками щиколотки. И, не отрываясь, глядела на море. Никогда я еще не видел ее такой красивой. Легкий ночной ветерок шевелил длинные волосы. На террасе вязала сеньора Родригес, дожидаясь субботы, а с ней и нового поклонника. Неподалеку от них на земле сидел Техеро, грустно что-то напевая, а мистер Джин все так же прохаживался по пустой столовой походкой заправского выпивохи.
Под моей ногой хрустнула ветка, и Марианна подняла голову. На лицо ей попал лунный луч, осветив его желтоватым светом.
— Даниель!
От радости она даже не могла устоять на ногах. Зубы стучали, словно она вдруг оказалась посреди сибирской зимы.
И я вмиг избавился от запаха ее дома. Он преследовал меня с самого утра, давил, как тяжелая ноша. А тут вдруг все стало ясным, очистилось… как она сама. Осталась только Марианна! Новая девушка! Понимаете? Совсем новая!
Чемодан упал на колючие толстые листья… Она припала ко мне. Все остальное разом вылетело из головы. Я нашел ее такой же, как и оставил. Ничто больше не имело значения.
— Марианна…
Я впился поцелуем ей в губы; столкнувшись, скрипнули зубы, лицо опалило ее дыханием. Нежный женский запах принес чувство искупления, на которое я уж и не надеялся.
— На чем ты приехал?
— На самолете…
— Не мог больше жить вдали от меня, правда, Даниель?
— Да, Марианна, правда…
— Любимый!
Мы не могли ни смеяться, ни плакать. Счастье наше было таким всеобъемлющим, что оставалось
