Пешком.
Настал час, когда он, наконец, подошел к телефону.
Он не собирался это делать, но слушать этот звон целый день ему тоже не пристало. Почему он снял трубку именно в этот момент?
Он не знал, почему.
Ему надоело одиночество в безлюдной квартире, сесть за уроки у него не было настроения, как и для чего-либо еще.
И тут зазвонил телефон.
Не задумываясь о последствиях, он снял трубку.
Он прижал к уху трубку, никого не поприветствовав на том конце провода, а лишь слушая взволнованный голос:
— Это ты, Дэнни? Я надеюсь это ты. Я слышу твое дыхание.
Он задержал дыхание и продолжал молчать.
— Пожалуйста, Дэнни, не вешай трубку как в прошлый раз. Я звонила и звонила. Мне так хотелось с тобой поговорить…
Он продолжал молчать. Ее голос гипнотизировал, ее слова: «Так хотелось с тобой поговорить».
— Ты один, один целый день? Вы только сюда переехали, и у тебя пока еще нет друзей, с кем бы ты мог поговорить…
Он не знал, откуда ей это было известно.
— Кто вы? — спросил он, ожидая, что она вдруг скажет, кто она.
— Кое-кто всего лишь похожий на тебя, понимающий, что такое одиночество.
— Так это вы звоните моему отцу по ночам?
Этот вопрос выскочил из него случайно. Он не собирался об этом спрашивать, когда снимал с аппарата трубку.
На другом конце линии наступило молчание. К этому вопросу она, наверное, была не готова. Обувь не на ту ногу, как иногда мог заметить его отец.
— Думаю, очень многие звонят твоему отцу, Дэнни.
— Почему вы ему звоните? — настаивал он, но уже мягче, осознав, что попал в точку.
— Не знаю, почему другие. Я это делаю лишь, что когда не могу уснуть.
— С вашей стороны это гадко. Разве вы не понимаете, каково, когда среди ночи вдруг звонит телефон. Ведь мой отец крепко спит.
— Но теперь я звоню тебе. Сейчас — день…
Он вздохнул, и его вопрос был в этом вздохе.
— Зачем? — его гнев истощился, осталось лишь неподдельное любопытство — зачем она ему звонит?
— Я хочу узнать тебя лучше, Дэнни. И, наверное, ты тоже хочешь познакомиться со мной… и если ты со мной познакомишься, то узнаешь многое из того, чего пока не знаешь.
— Например, что?
— Возможно, расскажу в следующий раз, когда позвоню. Будешь со мной говорить, Дэнни? Мне столько нужно тебе рассказать…
— Я не знаю… — ответил он, и повесил трубку на аппарат так же, как и непонятно зачем он ее снял несколько минут тому назад.
— Этот мальчишеский голос, — сказала Лулу. — Он такой приятный, сладкий голос.
Но голос Лулу — отнюдь не сладкий, и я вижу, как зло сверкают ее глаза. В них не только злость, а еще и ненависть — игривая ненависть и игривая злость, но сами ее глаза отнюдь не игривы.
— Какой хороший мальчик, — говорит Лулу. Ее голос ровный и ко всему до смерти неприятный.
— Что ты будешь с ним делать, Лулу? — спрашиваю я.
— Ты в чем-то сомневаешься, Бэби?
Она продолжает называть меня «Бэби», но сейчас уже не так нежно, как в былые времена. В те далекие дни мы оба смеялись, любили одно и то же и в одно и тоже время об одном и том же думали. Она говорит, что продолжает любить меня и также заботится обо мне в тяжелые для меня дни, как и я, забочусь о ней, когда ей нелегко.
— Ты не хочешь помочь мне, Бэби?
— Он — очень хороший парень, Лулу. Ты говорила это сама. Я не хочу видеть, как он будет страдать.
— Он должен страдать, — говорит она. — И это будет болью его отца на всю его оставшуюся жизнь. Болью осознания того, что за деяния отца заплатил сын.
Я знаю, что мои слова — бесполезны. Я могу повторять их помногу раз, и я это делаю:
— Его отец ни в чем не виноват, Лулу. Власти его оправдали.
И я слышу все тот же ответ:
— Власти! — она произносит это с презрением. — Они вывернули это по-своему. Политики всегда выворачивают все так, как им это удобно. Он был на балконе, и это он поджог балкон, который на нас рухнул. Один к одному, Бэби, сложи все вместе.
Затем, подойдя к окну и выглянув наружу, она говорит:
— Больше не хочу об этом говорить.
Я знаю, что говорить об этом она не хочет, и лишь одно — между нами легло мрачное облако, отделившее то, чем мы были до того, чем стали сейчас.
Она больше не будет говорить о том, что случилось с ней, когда она умерла.
Что она видела и что в тот момент делала.
Попала ли она в рай или в ад, или она провалилась в небытие, о котором нам рассказывала тетя Мэри, когда мы были еще маленькими и еще не были крещены.
Лулу подшучивала над ней, но в тех шутках была доля того, над чем не шутят.
«Ты думаешь», — говорила она тете Мэри. — «Что, дети не могут попасть в рай, пока священник не обрызгал их водой?»
Это моя старая, добрая Лулу, с ее хладнокровием и рассудительностью.
«Я только говорила, о чем учит церковь», — отвечала тетя Мэри.
«Мне нравится думать о небытие», — говорила Лулу. — «Ни рай и ни ад. Звучит так, будто это лучшее место для пребывания».
И я не знаю, если Лулу побывала в небытие, то почему она об этом не хочет рассказать?
«Другие рассказывают», — говорю я ей. — «Что они видели прекрасный свет, к которому он плыли или летели. Они были счастливы и не хотели возвращаться назад».
Она лишь смотрит на меня, полными ужаса глазами, в которых есть еще что-то, не поддающееся описанию. Ее губы сжимаются, а щеки впадают. Ее лицо — будто маска, скрывающая ту Лулу, которая гладила меня и целовала, которая щекотала меня и смешила забавными историями.
Той Лулу давно уже нет.
И вот новая Лулу, которая меня будит среди ночи, заставляет меня прятать то, что я пишу, и что не надо ей видеть.
