И странное дело – с каждой новой строкой стихотворение становилось каким-то чужим, незнакомым. Я шел по нему, как по разбитой дороге, спотыкаясь о камни и попадая в лужи. Я чувствовал, как горят мои уши, и заранее отчетливо представлял себе реакцию Светлова: «Считай, что ты нам ничего не читал, а мы постараемся скрыть это от потомства». И это при моих друзьях!..
Короче – я мечтал только об одном: поскорее добраться до конца. Когда я кончил читать, Михаил Аркадьевич обвел взглядом присутствующих. Мне показалось, что прошел год. И вдруг неожиданно:
– Ни-и-и-че-го-о-о… Карапуз поднимается с четверенек.
Этого я никак не мог ожидать. Гости дружно присоединились к светловской оценке, переводя ее в более категорические формы, а я окончательно убедился, что ничего не понимаю в собственных стихах, и остаток вечера резвился, как школьник, получивший после частокола троек первую в жизни пятерку.
Когда гости разошлись, я на радостях даже помог жене вымыть посуду.
Около трех часов ночи нас разбудил телефонный звонок.
– Так вот – я наврал. Стихи – дерьмо. Подробности утром. Будь здоров.
И повесил трубку.
Он пощадил меня при друзьях, но не мог заснуть, не сказав правды.
У Светлова были трудные квартирные условия. Друзья посоветовали ему пойти в Моссовет. Он долго не соглашался: «Что я там скажу? Здрасьте, я Светлов. А он мне скажет: а я Сидоров, ну и что?»
Я поспешил заверить его, что поэта Светлова в Моссовете знают.
– Ты думаешь? – спросил он серьезно. И тут же добавил:-Ну, хорошо. Но на всякий случай ты будешь идти впереди, как оркестр, и петь «Каховку», а я поплетусь сзади, как демонстрация.
Приема в Моссовете он ждал недели две, а то и три. Сначала было трудно дозвониться начальству, чтобы условиться, затем уславливался, а начальства не оказывалось на месте. Наконец переносы надоели обеим сторонам- часы приема были назначены точно. И, как заверили Светлова, в последний раз. Мы договорились, что я заеду за ним в Союз писателей. Он встретил меня в вестибюле.
– Ты понимаешь, я совсем забыл – сейчас сюда должен прийти один полковник.
– Полковник подождет,- сказал я.
– Полковник не подождет. Я с трудом его разыскал – он приехал из Владимира на какое-то совещание. Всего на один день. А он мне очень нужен.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что под началом этого полковника служит молодой поэт. А полковник неодобрительно относится к увлечению солдата – подшучивает и вообще считает, что нечего бумагу марать.
– А парень – прелесть,- продолжал Светлов.- Прислал мне отличные стихи. Ему надо помочь. Вот я и пригласил полковника сюда. По телефону я ему ничего не объяснил – просто сказал,что важное государственное дело. Одним словом, иди, пой «Каховку» в одиночку.
Через несколько дней Светлов с гордостью показывал письмо солдата. Тот писал, что полковник вызвал его и приказал «работать над поэзией по два часа в день за счет учебного времени». Я не знаю, сохранилось ли это письмо в архиве Светлова, но солдат из Владимира узнает себя в этом рассказе. И полковник, наверное, тоже.
Лет двадцать назад, когда вечера поэзии проводились не так уж часто и, во всяком случае, не в театральных залах,- в старом помещении Театра эстрады на площади Маяковского, где теперь «Современник», был устроен вечер Светлова. Собственно говоря, это был не вечер – начало в четыре часа дня. В первом отделении стихи Светлова читали артисты, во втором – автор.
Мы пришли с ним задолго до начала. Он был очень мрачен, а если и шутил, то как-то невесело. Дело в том, что в кассе оставалось больше половины билетов.
Действительно, первое отделение началось при полупустом зале. Светлов сидел в фойе за кулисами, слушал трансляцию со сцены и рассеянно отвечал на приветствия.
– Да,- сказал он тоскливо,- слушают плохо, хлопают стульями. Наверное, уходят. Пойди хоть ты в зал. Для количества.
В антракте Светлова попросили в вестибюль. Там продавались его книги. Светлов нехотя пошел, начал давать автографы и заметно повеселел. Стопки книг на прилавке таяли, а толпа вокруг Светлова росла.
Прозвенел третий звонок – Михаил Аркадьевич пошел на сцену, а я в зал.
Все второе отделение я простоял у стены. Зал был полон! Оказалось, что во время первого отделения стулья хлопали совсем не потому, что их покидали зрители. Наоборот, зрители рассаживались. Студенты, у которых кончились лекции, артисты соседних театров после репетиций, служащие близлежащих учреждений, закончив свой рабочий день,- все они пришли на свидание со Светловым.
Яркий свет в зале медленно погас. На занавес желтыми овалами упали лучи прожекторов, обе половины его стремительно побежали в разные стороны, и на сцену из дальней кулисы не спеша, будто бы продолжая давно начатый путь, вышел Светлов. Грохнули аплодисменты. Впереди кто-то встал. За ним другой, пятый, сотый – и вот уже все стоя рукоплещут Светлову. А он стоит, немного сутулясь, щурится от яркого света и как-то виновато улыбается. Потом он поднял руку и, обращаясь к публике, сказал:
– А нельзя ли убрать эту иллюминацию и дать свет в зал, чтобы мы с вами сразу оказались в одной комнате.
Я сейчас уже не помню, каким по счету читал Михаил Аркадьевич стихотворение «Живые герои». То ли третьим, то ли четвертым, но, во всяком случае, вначале.
Вдруг чистый девичий голос откуда-то из дальних рядов протестующе перебил Светлова:
И тут словно кто-то огромным рубильником включил зал. Сначала робко нащупывая ритм, а потом все уверенней, мощнее, отчетливей взлетели слова:
Светлов переждал эту внезапную массовую декламацию, тихо, но очень внятно произнес: «Спасибо!» (он в самом деле пропустил строфу) – и продолжал, взволновавшись не на шутку:
