И тут я произнес свою фразу.
– Мне нельзя,- ответил он грустно.- Ну, давайте, только по пятьдесят, да?
Мимо проходили, здоровались, останавливались люди. Прошла поэтесса Елена Любомская из Каховки или Днепропетровска. Она была в свое время участницей одного из совещаний молодых писателей.
– Догоните ее, – вдруг встрепенулся Светлов и объяснил мне: – Я хочу дать ей рекомендацию в Союз.
Но когда ее вернули, он словно устыдился минутной сентиментальности и спросил только:
– Ну, как жизнь, старуха?
– Хорошо, Михаил Аркадьевич.
– Вышла замуж?
– Да.
– Хороший парень?
– Да, Михаил Аркадьевич,- сказала она робко.
Он уже задумался, забыл о ней. Она потопталась и отошла.
Потом мы сидели еще на веранде под провисающим парусиновым тентом. Был теплый, тихий день.
– Знаете, старик Ваншенкин,- спросил Светлов,- какая разница между модой и славой? Мода никогда не бывает посмертной. Посмертной бывает только слава…
БАЛЛАДА О ГРЕНАДСКОЙ ЗЕМЛЕ. Е. Евтушенко
Без нимба и денег вдоль шумных столов блуждал, словно дервиш, тишайший Светлов. С улыбкою мудрой входил он в кафе, ни разу под мухой – всегда подшофе. И в шутках, как в розах, легчайше тяжел, невидимый посох в руке его цвел. Но часто я слышу чувствительный вздор: «Он мягок был слишком, он слишком был добр. Не то что ребенка,- во взглядах не строг, он даже подонка обидеть не мог. На каждую пакость, на происки зла преступная мягкость ответом была». Все стерпит бумага, но слово беру: к добру он был мягок, но только к добру. Любая гримаса судьбы не страшна, когда есть Гренада, Гренада, Грена… Не плачась напрасно, жалея людей, он не был ни разу в Гренаде своей. И без укоризны, угасшей уже, он умер – с безвизной Гренадой в душе. И как там – неважно ¦- его ученик, я безынструктажно в Гренаду проник. Я, думая горько о том, что вдали, взял теплую горстку гренадской земли. Со стеблями маков повез ее я, «преступную мягкость» в душе затая. Таможенник матом меня не честил. Преступно был мягок – ее пропустил. Привез я к Светлову на вечный постой гренадскую волость в тряпице простой. Могила молчала под сенью ветвей, и ветром качало ромашки над ней. Лопатою ясной, в работе толков, нахохлясь, как ястреб, налег Смеляков. И почва, чуть вздрогнув, черна и тепла, гренадскую – добро в себя приняла. 
