Ермолаичем, по его отчеству. Был он местным, разменял уже восьмой десяток, Ермолаичем его звали чуть ли не с детства, и как сан принял – всё одно Ермолаичем так и остался.
– Ну что, дохтур, давай что ль, поисповедую тебя, а то ить отходную самое время читать, прям сей момент ить могут войтить и – на расправу, ить. Суда ить не будет. Давай-ка к Господнему суду изготовляться. И за этих, товарищей Диоклитианов, ой, Господи – то,.. хошь рязанских, хошь иерусалимских, с бандой их вкупе – тоже помолимся.
– Ну уж, батюшка, да ты что?! За врагов-то Христовых?!
– Да уж и то. Нешто мы с тобой друзья Ему? Кто ж ещё за энтих громил бездушных помолится? Да и энтот, что к тебе-то приступал, хошь и не крещёный и злодей из племени антихристова, а ить человек, не бес, да ить и не в храме же, келейно,.. ну как не помолиться за него?
– Да не о молитве о нём думать надо, а как бы придушить его, гада, успеть бы! А там хоть и пулю в лоб получить.
– Пулю свою мы и так получим, летит уже, успеть бы не придушить кого, а своё бы 'Господи, помилуй' успеть бы произнесть, свою б душеньку успеть бы спасти, а не чужую б придушить...
– Да не могу я, понимаешь ты, ни о какой своей душе думать, пока стерва эта жидовская мою родину топчет, тебя, меня топчет, храмы разоряет, у-ух!.. Чего я вчера, осёл старый, не ушёл?!
– Оно, эта,.. может, и осёл, а может и не, может, Сам Господь оставил, может, пора нам? А храм разорят, это точно... Над мощами надругаются, баб снасильничают, мужиков поубивают, отнимут всё...
– Да, – зловещим шёпотом произнёс доктор Большиков, – добро гоя не принадлежит никому, оно принадлежит первому попавшемуся еврею – это у них так в Талмуде... Пфеферкорн!..
– Прямо так и писано? Ну да и Господь с ним, с имуществом-то... Эх, имущество, сокровища,.. чего уж,.. понасобирали, понаделали тута сокровищ, а ведь сказано, не собирайтя тута, на небесах собирайтя, где сокровище наше, тама ить и сердце наше, ту-ута наше сердце-то, а там на небесах пусто от нас. А ведь оттуда, с небес наше нам и возвращается, облагодаченное, благословленное. А пустоту-то чего ж благословлять. Да вот ты хоть, вот, умный, вроде и православный, глаза, вот, на масонов да на жидов открывал, а свои глаза-то сердечные, простецкие закрыл. На Помазанника Божия мыслью и сердцем замахивался? Замахивался. То бишь, Бога Самого судил, обсуждал своим тилигентским умишком, не тот де, Помазанник, я да лучше знаю, какого нужно. А? Небось ведь и так думал, что я де сам на его царском месте не хуже буду. А? Во-от... Ну и нате вам таперя товарища Диоклитиана, заместо Помазанника-то.
– Не зубоскаль, батюшка, и так тошно.
– Да уж какое там зубоскальство, много на моём горбу грехов, а вот энтого за собой не наблюдал. А что тошно, эт-то очень даже понятно, ещё б вам не тошно, всем вам умникам умничавшим тошно, сами хотели всё решить-разрешить, ну вот и разрешили. И всегдашняя ваша отговорка тута: мы-та-де как лучше хотели, да вот мешали все, да вот ежели бы, да кабы, да вот тот вот не тот, и энтот не таков, и царь не гож, и министр не хорош, и поп не рьян, и народ пьян, да воли б нам, то бишь вам, во-от, а получилось – ...Вот оно и выходит тута – вы с одной стороны с горлопанством своим, а с другой – товарищи Диоклитианы, с хваткой ихней, не чета вашей и нашей... вот и сидим тута,.. эх, и знаешь, самое-то нам тута и место!..
– Нет! – почти что взревел доктор Большиков и вскочил на ноги. Батюшка даже перекрестился в испуге, – Нет! – забушевал доктор Большиков, – да! да! да! Подтверждаю! Ненавижу! Ненавижу последнего царя, ненавижу!.. Царство ему небесное. Он виноват, он, он! а не я! И народ этот наш... ваш! гнусен, подл, бездарен, вор, пьян и лентяй... Ты тут плёл с амвона: вот бы нам бы сюда Матушку Иверскую, Она бы вывезла... Да была у вас и Иверская и Казанская и ещё штук сто! И что?! Вывезли?! Монастырей штук тыща, церквей штук тыщ сто, мощей в каждом уезде – и что?! Не Иверская, а немец бы мог вывезти, немец! Да и тот, гад, разбит... А лучше б завоевал! А Государь ваш – размазня... ух!.. Да я ж его ещё ребёнком помню, на 'Державе' помню, это яхта императорская... Уже тогда в нём захудалость какая-то чувствовалась, личико вялое, жёлтое. Он с отцом своим, тогда ещё наследником, буйно-помешанным Александром третьим, в какую-то игру играли беготливую, какие-то подушечки кидали на палубе. Так папаша аж подпрыгивал при каждом удачном кидании, и орал и хохотал на всё море, как ребёнок, а ребёнок хоть бы улыбнулся раз, хоть бы что шевельнулось в его глазах. Они уже тогда застывшие были.
Батюшка давно уже привстал и таращился на Большикова изумлёнными глазами, пытаясь что-то вставить в страстный его монолог и, наконец, вставил:
– Во, прорвало! Не, ты погодь-ка про глаза, это для дураков глаза те застылые... Не, ты кого буйно-помешанным назвал?!
– Да его, его! – опять взвился доктор Большиков, – Его величество Александра Третьего Александровича, кого ж ещё! До сих пор резолюцию-рецензию его о моих статьях храню. Первая
