Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

своему направление благомыслящее, успокаивающее страсти, а не разжигающее их. Бенкендорф выражает надежду, что Полевой благоразумно примет предостережения и впредь не поставит в необходимость делать ему невыгодные замечания. В конце письма повторяются уверения в глубоком уважении и преданности: «имею честь быть преданнейшим слугой. А. Бенкендорф».

Глава III отделения в письме высказывает свои предостережения Полевому подробно и прямо. Обвинения суровые. Но непонятен тон Бенкендорфа, заверения в преданности и уважении. И это вскоре после польского восстания, революционных событий во Франции. Почему Бенкендорф не представил доклада царю, не потребовал запрещения «Телеграфа»? Лемке высказывает несколько предположений: жалоба царю на Полевого была бы и жалобой на чиновника III отделения Волкова, лично пропустившего статью; царь при этом мог спросить, почему доклад подан с таким запозданием. Думаю, такие предположения мало вероятны: они не объясняют тона письма и некоторых других фактов — ПР. Может быть, в письме отразилось стремление Бенкендорфа привлечь Полевого, издателя и редактора популярного, влиятельного журнала, на свою сторону, одновременно припугнув его, сделать из него некое подобие Булгарина, но рангом повыше. Не исключено, что Бенкендорф всё же понимал: Полевой, при всех его скандальных выступлениях, непозволительных выходках, не посягает на основы существующего порядка и может быть, при соответствующем с ним обращении, очень полезным. Но почему же в других подобных случаях Бенкендорф этого не понимал? Возможно, вызывала его симпатию антидворянская (воспринимаемая как антидекабристская) направленность «Телеграфа»? Могло быть и что-либо другое, нам неизвестное. Во всяком случае тон обращения Бенкендорфа к Полевому более чем вежлив.

Любопытно, что многие считали чрезмерной снисходительность III отделения к Полевому. В самом начале 1833 г. некий Дивов отмечал в дневнике, что в 1832 г. министерство просвещения не обладает должной энергией, чтобы обуздать периодические издания, печатающие статьи антимонархического свойства, а III отделение действует в подобных случаях весьма вяло; сам Бенкендорф по небрежности находится под влиянием таких писак. Сходные мнения были у значительной части русской бюрократии, считавшей, что печати позволили распуститься. «Телеграф» конкретно в подобных высказываниях не всегда назывался, но он имелся в виду. Кстати, подобное мнение высказывал и Пушкин, позднее, после запрещения «Московского телеграфа». Он в «Дневниках» приводил по поводу запрета мнение Жуковского: «Я рад, что „Телеграф“ запрещен, хотя жалею, что запретили“. И далее, то ли от себя, то ли продолжая пересказывать мнение Жуковского, добавлял: “ ''Телеграф'' достоин был участи своей; мудрено с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить ее, что его либерализм пустая только маска» (УШ 43). Таким образом, утверждение о благоволении III отделения к Полевому встречалось и в обществе.

В 1833 г. министром просвещения становится Уваров. Положение Полевого сразу осложняется. Причины и здесь не совсем понятны. Одна из версий: неудача попыток Уварова привлечь Полевого на свою сторону (не смог этого сделать и обозлился). Версия слишком прямолинейна. Да и времени с момента назначения Уварова министром прошло слишком мало. Думается, вернее версия о скандальной репутации Полевого и его издания, мнение, что его «распустили». Такая точка зрения должна быть известна Уварову еще до назначения министром. Она заранее определила отношение к «Телеграфу». Уже в 1833 г. Уваров докладывал царю о пользе запрещения «Телеграфа» (по поводу статьи в № 9 о «Жизни Наполеона» Вальтер- Скотта (о чем уже шла речь выше — ПР). В докладе, без особых доводов. говорилось о неблагонамеренном духе московской журналистики вообще и как пример этого приводилась статья «Телеграфа», в которой, по словам Уварова, содержатся «самые неосновательные и для чести русских и нашего правительства оскорбительные толки и злонамеренные иронические намеки». К докладу прилагалась статья с отметками Уварова, но царь не согласился с его мнением, найдя её скорее глупой, чем неблагонамеренной. Уварову пришлось смириться, но любви к Полевому это не прибавило. Министр начал подбирать материал, делать выписки, которые, при случае, можно будет использовать для обвинения Полевого.

Случай вскоре представился. В Петербурге в 1834 г. с огромной шумом была поставлена пьеса Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла» (ура- патриотическая, ориентированная и на недавнее польское восстание, и на уваровскую теорию официальной народности, только что сформулированную, т. е. очень актуальная по теме). На постановку потрачено 40 тыс. руб. Публика в восторге. Сам царь одобрил пьесу, горячо аплодируя. Полевой сам в это время был в Петербурге, присутствовал на одном из представлений, но он уже познакомился с пьесой по печатному экземпляру, написал о ней отзыв и отдал его в журнал. На спектакле был и Бенкендорф, который в антракте подошел к Полевому, говорил о восторге царя, спросил, напишет ли Полевой отзыв о пьесе (намекая, видимо, что нужно написать). Полевой ответил, что уже написал, неодобрительный. «И он уже напечатан?» — спросил Бенкендорф. «Нет. Но уже отдан в печать». Бенкендорф с ужасом: «Что вы делаете? Вы видите, как принимают пьесу? Надо сообразоваться с этим, иначе навлечете на себя самые страшные неприятности. Прошу вас, как искренний доброжелатель, примите самые деятельные меры, чтобы ваш обзор не появился в печати».

Полевой сразу же написал брату, прося не печатать отзыв. Но было поздно. Письмо дошло только через три дня. «Телеграф» с рецензией уже появился. Она была справедливой. Полевой — противник «квасного патриотизма», неоднократно выступал против него в своем журнале. К тому же Полевой всё же историк, автор «Истории русского народа». Кое-что об истории России он знал. Стряпню Кукольника оценить мог. В рецензии он утверждал, что события 1612 г., о которых идет речь в пьесе, связанные с Мининым, нельзя сливать с событиями более поздними, 1618 г., с избранием Михаила, и с более ранними. Минина Полевой считал как бы русской Орлеанской девой: из его подвига невозможно сделать драмы; это гимн, ода, пропетая русской душой. В заметке делался вывод: пьеса Кукольника не содержит никакого драматического элемента.

Таким образом, прямой критики, неприятия официальной народности в рецензии не содержалось. Но осуждалась пьеса, ставшая неким символом; с каких позиций осуждалась — значения не имело. И было желание Уварова придраться к «Телеграфу». Причины более, чем достаточные. Полевой возвратился в Москву. Через две недели его арестовали и в сопровождении жандарма отправили в Петербург, в III отделение. Допрос вел Бенкендорф, в присутствии Уварова — главного обвинителя. Бенкендорф вел себя скорее как защитник, более доброжелательно. Удерживал Уварова, подшучивал, иногда смеялся над ним во время допроса (см. «Исторический вестник.1887 г., с.269). Особенно смущала Полевого тетрадь в руках Уварова, в которую он постоянно заглядывал (заранее заготовленные выписки из „Телеграфа“).

После трех дней допросов Полевого освободили и с тем же жандармом отправили в Москву, отобрав письменные объяснения. Уваров тут же представил свой обвинительный акт: давно в „Московском Телеграфе“ пишется о необходимости преобразований, помещаются похвальные отзывы о революциях, о всем том, что публикуется в злонамеренных французских изданиях. В журнале Полевого отчетливо видно „революционное направление мыслей <…>, столь опасное для молодых умов“; в нем иногда печатаются похвалы правительству, но они на фоне общего содержания выглядят гнусно и лицемерно; это можно доказать множеством примеров. Далее Уваров приводил примеры, не очень убедительные: если бы кто-либо на площади столицы стал вещать о необходимости революций, в частности нидерландской, говорил бы о том, что правительство ежегодно ссылает в Сибирь до 22 тысячи русских, что разбойничество происходит от избытка сил, а от разбойничьих песен дрожит русская душа, сильнее бьется русское сердце, что сами русские произошли от разбойников…, такому человеку не позволили бы говорить. Поэтому „Телеграф“, где печатаются такие утверждения, необходимо запретить. Указывает Уваров и номера журнала, страницы с его точки зрения особенно крамольные. Никакой особой крамолы там нет. Общие доводы обвинителя по сути не конкретизируются. (см. М. И. Сухомлинов. Исслед. и стат. по рус. литер. Т.П.С.402-28). Однако 3 апреля 34 г. высочайшим повелением „Телеграф“ запрещен. Полевой отдан под надзор полиции (но не выслан из Москвы). Позднее он хочет вместе с братом, Ксенофонтом, издавать иллюстрированный сборник „Живописное обозрение“. Получает решительный отказ Московского цензурного комитета, ссылавшегося на предписание Уварова: запрещать всё, что как-то связано с именем Полевого (Скаб.244).

По поводу запрещения „Телеграфа“ ходило четверостишье: