Вдруг с улицы донеслись звуки. Звуки эти были резкие и пронзительные. Васька насторожился, звуки повторились. Сначала эти звуки были похожи на зычный скрип немазаной телеги, а потом они сделались определеннее и продолжительнее; Васька догадался о причине их.
– - Поросенка колют! -- воскликнул он и быстро вскочил с места. Он было бросился из избы глядеть на то, привлекательное для него, зрелище в чем был, но когда отворил дверь, то сразу подался назад и поспешил прихлопнуть ее.
– - Холодно! -- проговорил он и живо полез опять на печку и начал шарить там. Пошаривши несколько, он отыскал на печке старые материны валенки. Эти валенки были настолько плохи, что у них сохранили свою форму только одни головы и то потому только, что подошвы их были подковыряны пеньковыми сучилками, голенища же были так изъедены молью и истерты, что на них была, как говорится, дыра на дыре. Мальчик же рад был и этой обуви. Своей у него никакой не было: летом он обходился без нее, а на зиму ему отец плел чуньки; но так как отец еще не пришел домой из пастьбы, то чуньков у него покамест не было.
Надевши на ноги валенки и накинув поудобнее кофту на голову, он направился из избы. Хоть итти в больших валенках было неудобно: ноги выскакивали из них, и Ваське, чтобы избежать этого, приходилось двигать их движком, однако он подвигался быстро. Выйдя из избы, он почувствовал, что ветер так ударил в него, что чуть было не сбил с ног, при чем он сразу окутал холодом всего мальчишку, забрался и в сапоги, и за рубашку; но Васька не смутился этим; холодом его как будто освежило и придало бодрости, и он, оправившись и закутавшись хорошенько в свою кофточку, посеменил к тому месту, откуда слышались звуки.
Звуки исходили из глубины двора Малютиных, стоявшего на той стороне улицы, наискось от Стрекачевых. Теперь они уже замолкли, и в воротах этого двора толпилась кучка мужиков, баб и ребятишек. Взрослые что-то хлопотали там, ребятишки же стояли глазея.
Когда Васька подбежал туда, то увидел, как под навесом на свеже постланной соломе лежала, вытянувшись, большая жирная свинья. Между передних ног у нее зияла рана, и оттуда сочилась густая алая кровь. Маленькие глазки свиньи были полузакрыты, зубы оскалены и на одну сторону рта выглядывал прикушенный кончик языка. Тут же валялся длинный узкий нож с окровавленным лезвием. Один из мужиков, в большой шапке, с седою бородой и красным носом, нагнувшись, гладил свинью по боку и приговаривали 'Вот так штучка, вот так штучка!' Другой, коренастый, с русой окладистой бородой, с засученными рукавами кафтана, окровавленными сучилками связывал свинье ноги.
– - Вот тебе и свинья пестра, моей жене сестра, не шелохнется лежит, -- сказал, продолжая гладить свинью по боку, седой мужик.
– - А как она меня повезла-то! -- отозвался мужик, вязавший ноги, -- так и проволокла по всему двору.
И, сказавши это, русобородый поднялся на ноги и поправил рукой шапку. Шапка сдвинулась на затылок и обнаружила потный красный лоб.
– - Ну, теперь уж нам ее везть придется, -- сказал седой и засмеялся.
– - Да. Где шест-то? Готово, все на огороде-то? -- обратился русобородый к заговорившимся о чем-то бабам.
– - Готово, готово! -- поспешно ответила одна из баб.
– - И лучина со спичками есть?
– - Все есть, тащите!
Мужики просунули крепкий сырой березовый шест между связанных ног свиньи и стали поднимать ее. Поднявши тушу на плечи, мужики вышли из-под навеса и, обогнув двор, направились в проулок и скрылись на огородах. Бабы -- одна неся ведро с водой, другая лучину, третья охапку соломы -- шли за ними. Ребятишки, шумя и подпрыгивая, бежали и впереди и позади. Сзади всех двигался Васька; он рад был бы тоже побежать впереди, но сапоги ему мешали. Он сначала попробовал было бежать пошибче, но споткнулся, упал и ушиб: о мерзлую землю коленки.
Процессия вскоре очутилась на огородах. Там между пустых гряд лежали два толстых гнилых чурака, на них, как мостовины на переводах, лежало несколько кольев, под кольями была натрушена костра. Мужики положили на перекладины тушу, раструсили поравномерней костру и подожгли ее. Костра загорелась, короткое пламя ее лизнуло бок свиньи, послышался легкий частый треск, как будто бы на огонь кинули ветвь можжевельника, едкий белый дым понесся по земле в сторону. Бабы стали подсыпать костры побольше. Ребятишки со всех сторон лезли поближе к огню. Не отставал от других и Васька. Ему хотелось погреться у огня. Ветер его пронизывал насквозь, и тельце его местами немело от холода, но любопытство брало верх и, вместо того, чтобы итти домой, торчал вместе с ребятишками и глядел, что делают со свиньей.
– - Ребятишки, подите прочь, что вы мешаетесь-то тут! -- кричали на ребят мужики.
Ребята отскакивали с одной стороны и лезли с другой. Васька не отставал от других.
Один бок у свиньи опалили и перевернули на другой. Бабы начали опаленный бок поливать водой и тереть руками. Мужики скребли те места, где кожа пригорела, ножами. Мальчишки, с горящими от любопытства очами, глазели на эту процедуру.
Между тем Прасковья, мать Васьки, приехала от мужа. Она привезла всю 'новь', но была злая-презлая. Дело в том, что ее любезный муженек, собравши 'новь' и взявши у старосты денег в счет жалованья, вчера вечером загулял. Выпивши водочки, он схлестнулся с какими-то забулдыгами играть в карты и проиграл три рубля. Баба, как узнала это, вышла из себя, но когда она напустилась на мужа с руганью, он вместо того, чтобы сознать себя виноватым, ощетинился, отколотил жену и ушел опять в кабак. Бабе пришлось ехать домой одной.
Дорогой баба и наплакалась досыта, и много передумала горьких дум. Ей припомнилась вся ее жизнь, ее молодость, когда она за плечами отца и матери не знала ни забот ни нужд.
Она думала, что такая судьба ожидает ее и замужем за Матвеем. Дом их был зажиточный, стройка, скот, -- как нельзя лучше. Старики его были 'обстоятельные люди'. Кроме Матвея, у них еще было два сына -- один женатый, другой подросток. Работы во всем у них шли дружно. От Матвея первый год она была тоже без ума. Бойкий, веселый, остроумный, он ее прямо приводил в восхищение. Но прошло два года после свадьбы, Матвея взяли в солдаты. Отслужил он, вернулся домой и сделался совсем не тот. На гулянках, в праздник, он попрежнему был веселый, шустрый, когда же наступала работа, то совершенно переменялся. Куда его веселость девалась. За пахотой он бывал такой злой, каким Прасковья и не представляла его себе никогда. На все он ругался, лошадь без толку хлестал кнутом и проклинал свою долю. То же в покос и в молотьбу. Прасковья в удобную минуту спрашивала его, что с ним сделалось, что он изменился так. Матвей объяснил это тем, что он в этой работе не видит никакого толку, так как работаешь изо всех сил, а получаешь мало. Напрасно отец душит их всех на земле, лучше бы распустил на сторону и сам бы без заботы жил и они бы свет увидали. Сначала Матвей говорил это только жене, но потом он стал говорить это и отцу с матерью. Дальше -- больше, он прямо начал проситься отпустить его куда-нибудь на сторону. Отец согласился, выправил ему годовой паспорт и отправил в город. Отпуская, он наказал ему, чтобы он высылал домой в год сорок рублей; если вышлет эту сумму, тогда ему дадут новый паспорт, а не вышлет -- не прогневайся -- воротит назад. Прошел год, Матвей не только сорока рублей, а не дал и сорока копеек. Отец потребовал его домой. Матвею еще труднее стало работать. В покос или молотьбу он иногда прямо уходил домой, заваливался в полог и лежал там. На это ворчали отец с матерью, ругались братья, а ему было горя мало. 'Что ты завалился, -- говорили ему: -- время ли теперь на боку лежать?' -- 'У меня на нутре болит', отговаривался Матвей, хотя эта боль нисколько не мешала ему и за стол садиться своим чередом, и иметь такой молодецкий вид, какому бы многие здоровые позавидовали. Однажды рассерженный отец попытался было прогнать его 'нутряную боль' вожжами, но это нисколько не помогло. Парень завыл, как ребенок, и убежал из дома; на другой день он вернулся пьяный и набросился на отца с бранью: 'Как ты смел меня
