трогать, я по службе от телесного наказания избавлен'. Отец плюнул на него и оставил пока в покое.
Подрос и женился младший брат. На Матвея стали больше ворчать и коситься. Прасковье невестки все уши прожужжали, попрекали, что ее муж дармоед. Тогда отец в один праздник, когда все были дома, объявил Матвею, что он держать его в доме больше не может, что он только расстраивает семью, поэтому он решил его отделить. Он ему покупает усадьбу и стройку после одной обмершей семьи, дает лошадь, корову и овец и всю сбрую; пусть он живет как хочет: старается ли, не старается -- все для себя. Матвей все это выслушал молча и как будто равнодушно. Прасковья же грохнулась на лавку и долго горько рыдала; плакала и мать их, но старик остался непреклонен. Он созвал сход, сделал приговор и перевел Матвея на свое хозяйство. Очутившись сам хозяином, Матвей сейчас же продал лошадь и овец, оставил одну корову. 'Мы на поле ломать не будем, -- говорил он жене. -- Ты живи дома, а я пойду в город, устроюсь там, на все нужды тебе присылать буду, живи не тужи!'
И он выправил паспорт и ушел в город. Прасковья осталась дома и стала ждать, что будет от мужа, но от него ничего не было. Обещанья так и остались обещаньями. Года два он пошлялся в городе, потом вернулся домой оборванный, худой и нанялся было в работники на мельницу, но там его не стали держать; тогда он пошел в пастухи, 'приболтался' к этому делу и пас вот уже несколько лет.
Прасковье после раздела жить было очень плохо: ничего у ней не было -- 'за что ни хватись, все в люди катись'. У родных, отца с матерью, дела пошли хуже. Свекры, пока были живы, выручали ее иногда, после смерти их не оставляли ее кое-когда и деверья, но Матвей, вернувшись из города, перессорился с ними. Он напал на какого-то 'аблаката', и тот подбил его судиться с братьями. Матвей послушался и стал искать равного наследства после отца. Он указал на суде, что тем братьям больше досталось, но, конечно, высудить он не высудил ничего, но братьев он от себя оттолкнул окончательно: после этого они уже не стали иметь никакой жалости и к его жене с ребенком.
Когда Прасковья вспомнила все это, то худое, с большими темными кругами под глазами, но еще красивое лицо ее выразило такую бездну тоски и отчаяния, грудь ее так придавило, точно внутри ее хотело разорваться что-нибудь. У нее явилось желание разрыдаться, но она не могла; от этого внутренняя боль ее только усилилась.
В таком состоянии она подъехала ко двору. В ней все как-то одеревянело. Ей постыло было все: постыл дом, ребенок, самая жизнь. Она с радостью бы теперь куда-нибудь исчезла: умерла, сквозь землю провалилась; ей было все равно. Когда она слезла с воза и вошла в избу, то и холодная изба, пустота, ее голые стены усилили в ней ее чувства: 'Господи, да что же это такое?' -- испустила она мучительный вопль и, положив голову на стол, осталась было так.
Но так она пролежала не долго. За окном скрипнуло и загромыхало. Прасковья схватилась с места и выбежала из избы. Чужая лошадь, на которой она привезла 'новь', остановленная у чужого двора, не захотела стоять тут, а пошла к своему двору.
– - Тпру, тпру, подлая! куда тебя понесло-то? -- закричала Прасковья и бросилась догонять лошадь. -- Что ты, лешман, не хочешь постоять минуты, аль тебе не мил чужой двор-то? -- и она схватила лошадь под уздцы и повернула ее опять к своему двору. -- Надо бы подержать ее. Где это Васька-пострел? Никак в избе-то его нету! -- и она прикрутила морду лошади вожжей к оглобле и вошла в избу. -- Васька, Васька! -- окликнула она. -- Где ты, пес? -- Она заглянула на печку, -- там его не было и следа. -- Убежал кобель! Куда его шут унес в такую погодку? Остудится, околевать будет, а там ходи за ним. Ах он, сокрушитель мой! -- И сердце ее наполнилось такою яростью, что у нее помутилось в глазах. Она тотчас же вышла из избы и, остановившись у калитки, закричала во всю мочь: -- Васька, Васька, Ва-а-ська!
– - У Малютиных твой Васька, на огороде, поросенка палят, -- крикнула Прасковье баба, трепавшая лен у двора напротив их избы.
Прасковья молча направилась на огород Малютиных.
Увидавши парнишку в толпе ребятишек, сгрудившейся около палящейся свиньи, баба, не доходя несколько шагов, остановилась и крикнула:
– - Васька! ты куда, шутенок, ушел-то? Не сидится тебе дома-то, расхвати тебя поперек-то!
Васька, услышав необычайно сердитый голос матери, вышел из толпы и, повернувшись к ней, уставился на нее во все глаза.
– - Домой иди, я тебя по ножке разорву, мерзавца!
Баба даже топнула ногой; мальчишка не двигался.
– - Ты что же, будешь слушаться-то или нет? -- крикнула она и двинулась было к мальчишке.
Васька заметил, что ему добра ждать нечего от матери, вдруг повернулся и во всю прыть побежал взад огорода за овины.
– - Куда, куда тебя нечистый-то понес? -- заблажила Прасковья и со всех ног бросилась было за ним.
Васька улепетывал, как только могли ноги двигаться. Он уж поровнялся с овинами. Прасковья остановилась.
– - Ну, пес с тобой, беги, дальше дома никуда не убежишь!
И она повернулась на месте и пошла обратно ко двору. Когда она проходила мимо кучки, хлопотавшей около свиньи, ребятишки уставились на нее во все глаза, а одна баба сказала:
– - Что ж ты его загнала-то, забежит еще куда.
– - Пес с ним, пущай бежит! -- пробурчала Прасковья и, не останавливаясь, прошла дальше.
Прасковья стаскала мешки с новью в избу, отвела к соседям лошадь, выпрягла, убрала ее и вернулась домой. Дома она некоторые мешки выпорожнила, другие поставила так в горенке и хотела было уже раздеваться, как вспомнила о Ваське; она остановилась посреди избы и проговорила: 'А ведь Васька-то не идет домой, постреленок! Где же это он там пропадает?' И она вышла из избы и направилась опять на огород Малютиных. Но на огороде уже никого не было. На том месте, где палили свинью, только лежали с обгорелыми боками чураки, чернела куча пепла после сожженной костры. Пепел этот виднелся и дальше на огороде, его разносило ветром. Кругом было серо и скучно и холодно; душу Прасковьи защемила тоска, и она, не останавливаясь, шла по огороду и кричала:
– - Васька, Васька, Васька-а!
Но никто не откликался ей. Она пошла дальше, дошла до овинов и все кричала. Поровнявшись с линией овинов, она остановилась, оглянулась на все стороны, как бы соображая, куда ей итти, и опять кликнула Ваську.
Опять никто не откликнулся. Она осмотрела один овин, поглядела сзади его -- там никого не было; она опять кликнула и пошла было к другому овину. Проходя мимо кучи дров, лежавшей за первым овином, Прасковье послышалось, как в середине кучи что-то хрустнуло; она заглянула туда и сейчас же закричала:
– - Ах ты, пес! Ах ты, сокрушитель мой! Чего ты только забрался-то сюда, окаянный? -- и она протянула руку, хотела выдернуть мальчишку из кучи, но в это время ее взгляд остановился на личике мальчишки, и сердце ее внезапно охватила жалость.
Мальчик сидел в дровах весь скорчившись, но это не оберегло его от холода. Он весь посинел, зубы его стучали, на глазах стояли слезы, и он сейчас еще всхлипывал.
– - Присуха моя безотвязная! -- уже со слезами в голосе закричала Прасковья. -- Чего ты здесь торчишь-то только? Ведь замерз совсем, мучитель ты мой!
Она взяла Ваську на руки; тельце его все подергивалось. Она расстегнула свой перешивок, обернула его одной полой и пошла с ним домой.
– - Чего ты тут сидел-то, ведь окоченел совсем, постылый мой! Что ж ты домой-то не шел?
Васька только всхлипывал.
– - Ведь все как лед, и ножонки и брюшонко. Разве можно в такой холод раздевшись ходить, -- простудишься в одну минуту, скрутит и помрешь. Ах ты, безопасный этакий!
