– - Вон там ребята-то спят, с ними и пускай ложится.
– - А они озорничать не будут?
– - Ну вот…
Они подошли к углу, где было устроено несколько постелей, и положили сумку рядом на пустое место. Это было недалеко от окна, выходившего на двор. Напротив на стене висели большие часы с медным широким маятником и звучно отбивали удары. Несколько кучек ткачей, молодых и старых, занимались кто чем -- одни играли в карты, другие читали; около того окна, где они остановились, сидело трое мальчиков; один был в ситцевой рубашке, а двое в самотканых, грязные, видно, тоже недавно приехавшие из деревни. Макарка пытливо взглянул на них, ребята обратили на него внимание.
– - Вот еще новенький! -- сказал мальчик в ситцевой рубашке, самый большой из троих.
– - Смотрите, не обижать его у меня, а то уши надеру! -- погрозила Матрена.
– - Зачем обижать, нешто вздуем когда, только и всего! -- воскликнул другой мальчик, с копной белокурых волос на голове и втянутыми щеками.
– - Вздуешь своими боками!
Из всех троих Макарке больше всего понравился последний -- коренастый, с черными блестящими волосами и веснушчатым лицом. Он глядел на него без всякой насмешки, а скорее участливо.
– - Вот сейчас пойдем в сторожку, ряднину попросим, а кучер соломки даст, и постель будет, -- сказал Лаврентий.
– - Похлопочи, Лаврентий Иванович, а я подушечку ему принесу: у меня есть лишняя.
Через несколько минут у Макарки была постель с подушкой. Вместо одеяла должна была служить поддевка. Сумка висела над головой на стене. Рядом с ним помещался черноволосый, которого звали Мишка; средний, Похлебкин, и старший, Митяйка, спали напротив, на других нарах.
– - Ну вот и знай свое место, -- сказала Матрена, -- а сейчас пока пойдем, у меня посидим.
Пошли в женскую спальню, которая была в этом же корпусе, на другой лестнице. Она была очень похожа на мужскую, с такими же окнами, нарами, только нары все были застланы постелями, подушками, одеялами ярких цветов или из лоскутков, на стенах висели иконы, платья, завешанные платками. Под нарами торчали сундуки. Здесь было тесно и шумно, во всех углах сидели женщины и девушки; они шили, штопали, говорили, пели песни.
– - Глядите! -- крикнула одна девушка в кумачовой рубашке и французском сарафане, мясистая, с черными бровями и карими глазами, очень красивая, только говорила она в нос. -- Монашке сына подкинули!
– - Где, где? -- подняла голову другая.
– - Вон, гляди… Только какой плохонький, видно -- недоносок.
– - Ах ты, голубчик, давайте его откармливать.
Макарка шел сквозь строй восклицаний и шуток; шутки ему были неприятны. Обиделась и тетка, у нее стало суровое лицо, и она проворчала:
– - Озорницы, им бы зубы скалить.
Она сбросила с себя кофту и села на постель, подобрав под себя ноги, а Макарка уселся на краю нар. Они стали говорить о деревне, о матери и нужде, как помер отец.
Разговор увлекал обоих. Тетка вспоминала деревню, в которой она давно-давно не была, а Макарка -- только что минувшие дни. Он забыл, что он в Москве, где все ему кажется таким диким и чужим, как он плакал вчера с вечера.
Но это забылось, только пока они говорили. Когда же день прошел, Макарка ушел на свое новое место и остался один среди равнодушных к нему и чужих ему людей, ему опять стало так же скучно, как вчера; как вчера, подступали к горлу слезы.
VII
Макарка улегся спать прежде всех. Ему нечего было делать среди чужих людей, занятых всякий своим и которых Макарка почему-то боялся. Он пригрелся и было задремал, как сбоку у него зашевелилось, и слабый, не совсем чистый голос спросил Макарку:
– - Мальчик! а мальчик! как тебя звать?
Макарка откинул поддевку, покрывавшую ему лицо, и повернул голову. Его спрашивал лежавший с ним рядом Мишка.
– - Макарка.
– - Ты впервой в Москве-то?
– - Впервой.
– - И я впервой. Меня тятька привез; он в ездоках здесь живет.
– - Ты когда же приехал-то?
– - Третьевось.
– - Вы как ездите -- на подводах аль на машине?
– - На машине.
– - А к нам машина не ходит. Мы на подводах, -- с сожалением проговорил Макарка.
– - Ты что будешь делать?
– - Шпули мотать, только я не умею.
– - И я не умею. Похлебкин говорит -- легко.
– - А он нешто ваш, Похлебкин-то?
– - Наш. Он уже третий год живет. Бойкий.
– - Не дерутся здесь ткачи-то?
– - Похлебкин говорит -- нет. Это хорошо. Я очень не люблю, когда за уши таскают. Лучше голову ты мне оторви, а за уши не трогай.
– - И за волосы не сладко.
– - За волосы ничего, выдерут, еще вырастут. У меня дома братишка есть поменьше меня, а такой бедовый, он за пятак дается. Дай ему пятак и берись за волосы, а он повернется и вырвется.
– - Что ж, он дома остался? -- спросил Макарка, и дремота с него свалилась, и ему уже не хотелось спать.
– - Дома. Матке на помочь.
– - А еще кто у тебя есть?
– - Сестренка Матрешка, четырех годов -- бедовая… Такая погонялка -- куда ты, туда и она; я ее зимой все на салазках катал.
– - А у нас маленьких нету, -- вздохнув, заявил Макарка.
Мишка пропустил это мимо ушей и, увлеченный воспоминаниями, продолжал:
– - Велела ей наряду принесть, а если, говорит, не принесешь, я с тобой водиться не буду.
– - Девочки -- они ласковые.
– - Уж очень ласкова. Мы поехали на станцию, она с мамой провожать нас увязалась… всю дорогу братцем звала. Дома, бывало, Мишкой, а тут -- братец.
– - А опричь Похлебкина ваши деревенские есть?
– - Нету. Да лучше. Похлебкин вон свой, да хуже чужого, и Митяйка озорник -- все рвануть хочет. Большие, как женихи, а с маленькими вяжутся.
– - У нас тоже в деревне Филька есть, -- вспомнил Макарка про одного деревенского драчуна, -- ни к чему привяжется, а отколотит.
– - Самих, знаешь, не били, -- вздохнув, проговорил Мишка.
Мишка замолчал, а Макарка ушел в воспоминания о прошлом. Вспомнился Филька, который отколотил его вскоре после похорон отца, и больно стиснуло ему сердце. 'А вот его не отдадут в Москву!.. Вот бы пришел сюда, тут не стал бы ни за что ни про что драться. Тут и тебе укороту бы дали.
В таких думах Макарка заснул и видел во сне деревню. Будто бы стояла весна и цвела черемуха, а ребятишки наломали ольховых и березовых прутьев в дровах и сгоняли облепивших молодые деревья
