ЖИВАГО ЖИЗНЬ: СТИХИ И СТИХИИ
Представим трудновообразимое. Некий простодушный, но не злонамеренный читатель ('будущий невежда') открывает книгу без легенды, ничего не зная ни об авторе, ни о ее судьбе (сам-то я не могу позабыть слепой четвертый экземпляр синей машинописи, который читал в доме друзей — выносить не разрешалось, — и свое тогдашнее удивление тоже: и это двадцать лет лежит под запретом?!). 'Доктор Живаго'. Заглавие персонажное: книги часто называют по имени главного героя. Доктор — постоянный персонаж позднереалистической и советской литературы от чеховских Астрова, Дорна, Дымова и Старцева до булгаковского автобиографического юного врача и персонажей Ю. Германа и А. Коптяевой. Фамилия предполагает иную цепочку ассоциаций. Старинные русские фамилии: Мертваго, Веселаго. Толковый словарь живаго великорусского языка (В. Даль). 'Живая жизнь' — книга В. Вересаева о Толстом и Достоевском. Автор, следовательно, предлагает нам жизнеописание некого доктора со странной фамилией. Книгу жизни. Житие в двух книгах, семнадцати частях, прозе и стихах. К внешне простому, но семантически насыщенному и многоплановому заглавию Пастернак пришел не сразу. Варианты во время десятилетней работы акцентировали разные стороны замысла. 'Смерти не будет' — сразу же подчеркивало философско-религиозную идею. 'Мальчики и девочки' — намекало на стихотворение А. Блока 'Вербочки', но одновременно обозначало не только героев, но и обобщенность, контрастность темы (ср. 'Война и мир', 'Преступление и наказание', 'Отцы и дети'). Мотивы, эпизоды, наблюдения для будущего 'Доктора Живаго' намечались и собирались в 'Детстве Люверс' (1921, начало незавершенного романа 'Три имени'), 'Повести' (1929, тоже часть большого, примыкающего к 'Спекторскому', замысла; один из вариантов заглавия — 'Революция'), 'Записках Патрика' (1936, варианты заглавия — 'Когда мальчики выросли' и 'Записки Живульта'), наконец, незаконченной драме 'Этот свет' (1942), откуда в эпилог 'Живаго' практически без изменений переходит монолог Таньки Безочередевой (в пьесе — Друзякиной). Непосредственная работа над книгой (зима 1945 — 1946 гг.) началась в атмосфере быстро развеявшихся общественных надежд и литературного безвременья. Смерть отца, арест любимой женщины, смерть Сталина, инфаркт, возвращение советских каторжан, известия о гибели давно расстрелянных — все это поместилось в десятилетие работы над романом. Если судить по многочисленным упоминаниям в письмах (где творческая история книги отражена довольно полно, одной из главных проблем для знаменитого поэта и начинающего романиста (ни один из его больших замыслов пока не доведен до конца) становятся поиски жанра. Чаще всего Пастернак называет 'Доктора Живаго' 'романом в прозе' (словно переворачивая пушкинское определение 'Онегина': '...роман в стихах' как 'дьявольская разница' по сравнению с романом в прозе). Появляются и более расплывчатые и индивидуальные определения: большая проза, большое повествование в прозе, проза о всей нашей жизни, длинное большое письмо в двух книгах; моя эпопея К последнему определению стоит присмотреться особо. Оно, в сущности, — эстетический оксюморон. Эпопея в привычном понимании не может быть чьей-то индивидуальной собственностью. Она объективно-безлична, выражает точку зрения общего, этноса, нации. Эпический характер замысла Пастернак подтвердит и через двенадцать лет, уже после окончания книги: '...роман я стал, хотя бы в намерении, писать в размере мировом' (письмо Вяч. Вс. Иванову, 1 июля 1958 г.). 'Просто роман' становится большой прозой с субъективной доминантой, лирическим эпосом (дьявольская разница!), в котором общее, историческое является не предметом, а предлогом, дано в аспекте не изображения, но — оценки. Автор мотивирует обращение к прозе необходимостью личного, максимально искреннего высказывания, привычной формой которого обычно считают стихи: 'Я уже стар, скоро, может быть, умру, и нельзя до бесконечности откладывать свободного выражения настоящих своих мыслей' (письмо О. М. Фрейденберг, 5 октября 1946 г.). Таким образом понятый замысел книги оказывается восходящим к двадцатым годам. У него обнаруживается неожиданная структурная аналогия. 23 ноября 1927 года, прочитав первые главы 'Жизни Клима Самгина', Пастернак пишет Горькому большое восторженное и в то же время аналитическое письмо, особенно выделяя 'громадную 5 главу, этот силовой и тематический центр всей повести'. 'Характеристика империи дана в ней почти на зависть новому Леонтьеву, т.е. в таком эстетическом завершении, с такой чудовищной яркостью, захватывающе размещенной в отдалении времен и мест, что образ непреодолимо кажется величественным, а с тем и прекрасным. Но чем более у него этой неизбежной видимости, тем скорее он тут же, на твоих глазах, каждой строчкой своей превращается в зрелище жути, мотивированного трагизма и заслуженной обреченности'. Далее Пастернак отмечает парадоксальность авторской точки зрения: 'Странно сознавать, что эпоха, которую Вы берете, нуждается в раскопке, как какая-то новая Атлантида. Странно это не только оттого, что у большинства из нас она еще на памяти, но в особенности оттого, что в свое время она прямо с натуры изображалась Вами и писателями близкой Вам школы как бытовая современность. Но как раз тем и девственнее и неисследованнее она в своем новом, теперешнем состоянии, в качестве забытого и утраченного основания нынешнего мира или, другими словами, как дореволюционный пролог под пореволюционным пером. В этом смысле эпоха еще никем не затрагивалась'. Люди, пережившие революцию, оказываются первыми историками и археологами ушедшей на дно Атлантиды. Их задача сложна, едва ли не уникальна. 'По какому-то странному чутью я не столько искал прочитать 'Самгина', сколько увидеть его и в него вглядеться. Потому что я знал, что пустующее зияние еще не заселенного исторического фона с первого раза может быть только забросано движущейся краской, или, по крайней мере, так его занятие (оккупация) воспринимается современниками. Пока его необитаемое пространство не запружено толпящимися подробностями, ни о какой линейной фабуле не может быть речи, потому что этой нити пока еще не на что лечь. Только такая запись со многих концов разом и побеждает навязчивую точку зрения эпохи как единого и обширного воспоминания еще блуждающего и стучащегося в головы ко всем, еще ни разу не примкнутого к вымыслу'. И еще одно свойство горьковской книги отмечает Пастернак, называя его 'поэтической подоплекой прозы'. Через два года в письме П. Н. Медведеву (6 ноября 1929 г.) Пастернак посмотрит сквозь призму тех же категорий (личная фабула, историческое повествование, условия решения художественной задачи) на причины неудачи своего 'романа в стихах' 'Спекторский'. Идея о зависимости романной фабулы от общественных изменений могла быть подхвачена Пастернаком от Мандельштама ('Конец романа'), хотя, с другой стороны, в вульгарном варианте она стала обычной для марксистского литературоведения двадцатых годов. Отечественная война стала очередным рубежом русской истории. Уже не только дореволюционные, но и первые советские десятилетия превращаются в Атлантиду. В этой ситуации, ощущая живой рост общих нравственных сил, совпадающий с личным мироощущением ('Мне в первый раз в жизни хочется написать что-то взаправду настоящее... В моей жизни сейчас больше нет никакой грыжи, никакого ущемленья. Я вдруг стал страшно свободен. Вокруг меня все страшно свое'), Пастернак и начинает свой роман — 'запись со всех концов разом', борьбу с навязчивой (и навязанной) точкой зрения эпохи на эпоху минувшую. А закончив свой роман, автор предупредит К. Паустовского, предложившего от имени редколлегии напечатать его в альманахе 'Литературная Москва': 'Вас всех остановит неприемлемость романа, так я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано'. Предсказывая 'аберрацию' восприятия современников с их собственной 'памятной причастностью' эпохе, Пастернак апеллирует к 'потомству', 'следующему поколению', которое увидит в книге 'замкнутую самоцель, пространственный корень повествования'. Как известно, подзаголовок незаконченной 'Жизни Клима Самгина' — 'Сорок лет'. Такое соотношение
