Отцу Константину в его лекарских трудах скорее мешали, чем помогали, две старухи, бывшие знахарками у себя в селениях. У каждой имелось излюбленное средство врачевания ран и ушибов, и, вместо оказания помощи, они целыми днями переругивались, каждая хваля свой способ лечения. Отец Константин бросил попытки примирить их, и отослал с глаз долой.
Аник, которую когда-то обучали старая Хильда, слывшая целительницей, и княгиня, считавшая умение врачевать одной из основных обязанностей женщины княжеского рода, стала помощницей отца Константина. Прежде Аник казалось, что она все забыла, но стоило ей взяться за дело, давнее знание пришло само собой. Конечно, Аник не могла определить на ощупь перелом кости или сшить разорванную жилу, как это мог отец Константин, но омыть и перевязать рану, наложить примочку из трав или остановить кровотечение она могла.
Опасения Аник насчет Варо не оправдались, но иногда девочке казалось, что лучше бы Варо умер. Сын пастуха ослеп.
Пролежав несколько часов без памяти, мальчик очнулся и стал требовать света. Аник подошла к нему.
— Вэ, Варо, ты жив, я рада… — она заплакала беззвучно, утирая слезы ладонью.
— Аник, это ты? Я тебя не вижу. Что, ночь уже? Почему не зажгут светильник?
— Вэй! — Аник зарыдала в голос и побежала за отцом Константином.
— Теперь он будет жить, — сказал отец Константин, — а зрение его может восстановиться, а может, и нет — все в руце Божьей, дочь князя. Молите Его, Он справедлив и благостен, и дастся вам…
Аник поставила в привратной церкви свечки Варваре-целительнице и Богоматери. У гробов с телами погибших тоже горели свечи, и пастор служил службу — отпевая и мальчика-шаваб, и горца по своему обычаю. Аник вернулась в дом отца Константина.
— Там шаваб, — сказала она священнику ревниво, — они служат свою службу над нашим Грантом.
— Ва, дочь князя, у нас один Бог, какая разница? Я занят — мне нужно помогать живым…
От плохой воды и тесноты в крепости началась болезнь, многие страдали кровавым поносом, и отец Константин лечил их травяными отварами. Ему еще нужно было не допускать к больным знахарок, потому что их методы лечения могли только навредить — одна поила больных водой с растворенной в ней золой, а другая кормила козьим пометом. Его спор со старухами закончился водворением тех под замок в одном из подвалов крепости. Там они не могли принести вреда никому, только ругались друг с другом, и выражали редкое единодушие, понося отца Константина. Через неделю князь велел выпустить их, под страхом вторичного и теперь уже постоянного заключения запретив приближаться к больным с целью врачевания.
К зиме болезнь прекратилась. Отец Константин со скорбью качал головой, видя, как убывают запасы сушеных трав. Да и обычная еда — вяленое мясо и похлебка из высушенной крови — не годилась для больных, нужно было бы поить их куриным отваром, но где взять курицу? Кур давно уже съели, как съели овец и свиней, только две несушки квохтали в просторном курятнике крепости, да по утрам кукарекал старый петух, встречая рассвет.
К счастью, как только выпал снег, каптары перестали штурмовать крепость и спустились вниз, на дно ущелья. Князь велел дружинникам расчистить дорогу к источнику, и у осажденных была теперь хорошая вода. Но еды от этого больше не стало.
Варо давно уже мог вставать. Зрение к нему не вернулось. Первое время он отказывался от пищи, и отец Константин вместе с Аник кормил его насильно, пока старый Кена, которому пожаловалась Аник, не пришел и не выругал мальчика. Аник отослали прочь, и она не слышала их разговора. Но после посещения Кены Варо стал есть, и не просил больше у Аник ножик, и не говорил, что не хочет жить. Понемногу он научился самостоятельно передвигаться по комнате и по двору крепости, придерживаясь за стены. Теперь дни напролет Варо проводил в конюшне. Каким-то образом он узнавал своего коня из стоявших в стойлах лошадей и разговаривал с ним, прижимаясь лбом к теплой шее, жалуясь на судьбу. Аник однажды подслушала.
— Вэ, Ветер, вэ, что случилось, зачем я теперь? Я ничего не могу делать, ни на что я не пригоден, вэ… Я думал стать дружинником, великим воином, может быть, князем — женился же Вардан на родственнице князя, вэ, почему я не мог бы? Вэ, теперь я даже овец пасти не смогу… Не скакать нам с тобой по равнине, мой Ветер, не рубиться с врагами, не увидеть дальних стран, вэ…
Аник тихо подошла, но, как ни осторожно она ступала, Варо услышал ее шаги.
— Дочь князя, зачем ты пришла? — спросил он, не оборачиваясь — теперь по шагам он узнавал почти любого.
— Варо, нельзя жаловаться на судьбу. Отец Константин говорит, что Бог знает, что он делает, и что он ничего не делает зря…
— Что ты пристаешь ко мне? И что мне слова отца Константина? Он не мужчина, он священник, он не понимает.
— Ой, что ты говоришь, отец Константин не мужчина! Разве ты не знаешь, что он ничего не боится? Разве ты никогда не видел, как он ходит на стены, когда его зовут к раненому? И Кена — Кена ведь мужчина, так? — Кена что тебе сказал?
— Кена был мужчиной, это правда, но теперь он старик, дочь князя, его жизнь позади — а у меня впереди ничего нет, ничего… Зачем я теперь? Воином я быть не могу, и пастухом… Кена говорит — найди себе занятие, то, что ты можешь делать вслепую — а я даже коня напоить не могу, даже зерна ему засыпать, ничего я не могу… Еще и мне нянька нужна, чтобы кормить…
— Старая Хильда тоже так живет, давно уже, и не ропщет.
— Ты сама говоришь — старая. А я молодой. Нет, дочь князя, лучше бы я тогда умер.
— Но ты не умер. Значит, надо жить.
— Кому надо? Зачем надо? И как жить мне теперь? Вэ, дочь князя, — вдруг оживился Варо, — у тебя есть зурна? Принеси, давно не брал в руки. Играть-то я и слепой могу.
— А ты умеешь?
Варо даже как будто обиделся.
— Что говоришь, дочь князя? Какой пастух не умеет играть на зурне? Меня отец учил, и Гурген учил, певец, знаешь его? Он у нас в коше три лета жил. Осенью уходил в селение, а весной опять возвращался. Я все его песни знаю, и о давних временах, и о старой земле, и новые песни — я и сам могу песни складывать. Если есть сабз, принеси и сабз тоже, я тебе спою свою песню…
Играл Варо хорошо, особенно на зурне. Зато голос у сына пастуха был совсем неподходящий для пения — спев одну или две песни, Варо разозлился и бросил сабз.
— Совсем не получается, — сказал он, — а раньше хорошо выходило.
— Мне нравится, — тактично сказала Аник. — Особенно про гордую девушку. Это ты сложил?
— Нет, это старая песня. Гурген говорил, что ее сложил один царь — не то Давид, не то Дато. Он любил одну девушку, дочь князя, но он был уже женат, и ничего не мог ей дать, кроме песни.
— Ва, царь — у него же и серебра, и золота горы, как же он ничего не мог дать? — удивилась Аник.
— Она гордая была, не хотела ничего принимать, раз он не может жениться. Тогда он подарил эту песню. Там еще есть слова, но я их не помню точно. Про жениха — «тот, кто получит твою руку, будет мне ненавистен, потому что это буду не я. Тот, кто получит твою руку, будет мне дороже царства, потому что он будет тебе всех дороже…». Что-то в этом роде. Я эти слова не любил, и никогда не пел. Знаешь, почему? Никому не скажешь?
— Нет, — сказала Аник.
— Я раньше эту песню пел, я о тебе думал. Думал, что вот стану воином, витязем, прославлюсь, как Сосун, смогу жениться на дочери князя. А ты пошла бы за меня замуж?
Аник стало смешно.
— Что ты такое говоришь, мы же еще маленькие!
— Не сейчас, когда бы выросла — пошла бы? — глаза Варо странно блестели, как будто он плакал.
