— Одень завтра что-нибудь попроще, Ута, — сказала Аник. Ее раздражал наряд девочки: яркая зеленая юбка, расшитая розовыми цветами, зеленый корсаж с серебряной шнуровкой, белая когда-то, а теперь грязная вышитая блузка. На ногах Уты были изорванные красные башмаки из мягкой кожи. А ведь она должна быть в трауре, подумала Аник, совсем недавно похоронила брата.
— У меня больше ничего нет, — сказала Ута просто. — Мы слишком быстро бежали, и не успели захватить вещи.
— Ладно, — сказала Аник, — что-нибудь придумаем.
Ута явилась на следующее утро даже раньше самой дочери князя, а спустя несколько недель стала главной помощницей отца Константина, с чем Аник согласилась не без ревнивой зависти. Но Ута была целительницей божьей милостью, и даже сам отец Константин, изучавший некогда лекарское дело в семинарии, советовался с девочкой шаваб о диагнозе и методах лечения — отец Константин, изгнавший признанных горских знахарок!
Сама Ута пожимала плечами:
— Я не знаю, как это у меня получается, но я как будто вижу, где болит, как красным светится… И у меня самой начинает в том же месте жечь… В нашем роду это часто с женщинами случается, уже много поколений. Говорят, Хильда такой же была — тогдашний пастор даже хотел сжечь ее, как ведьму…
Аник удивилась — она никогда прежде об этом не слышала.
— Да, да, — подтвердила Ута кивком головы, — я знаю, потому что моя прабабка была родной сестрой Хильды. Особенно хорошо у Хильды получалось лечить скотину — а я вот животных плохо чувствую… Так вот, Хильда лечила коров, и свиней, и очень хорошо лечила, но однажды коровы стали дохнуть одна за другой — это было от плохой травы, но люди решили, что это Хильда насылает порчу, и побили ее камнями, так, что она еле спаслась. Она за это прокляла тех, кто ее обижал — громко, так, что все слышали, и пастор тоже, и, когда проклятые ею люди все, как один, заболели болотной лихорадкой, пастор сказал в церкви, что Хильда — ведьма. А моя прабабка — она была тогда совсем маленькая — предупредила Хильду, что ее хотят сжечь, и Хильда сбежала из поселка и пришла в крепость за защитой. Моя прабабка не знала, как Хильда убедила князя не выдавать ее людям из поселка, но ей позволено было остаться в крепости, а потом она вышла замуж за брата князя, и тогда, конечно, никто уже не говорил, что она ведьма. Все боялись.
— Но почему? — спросила Аник, — почему вы боитесь нас? Разве мы такие страшные?
— У вас власть, — отозвалась задумчиво Ута, — у вас оружие. Наши мужчины не умеют сражаться, только драться умеют на кулачках, кровь из носу пустить друг другу. В давние времена шаваб было запрещено иметь мечи и кинжалы, даже ножи должны были быть не длиннее пальца — нашему народу тогда приходилось звать горца-мясника, чтобы заколоть свинью или прирезать телку…
— Не верю, — сказала Аник. — Не могло такого быть.
— Ва! — сказала Ута (за несколько месяцев, которые прошли с первой их с Аник беседы, Ута научилась говорить по-горски, как горянка, и переняла многие словечки Аник), — ва, когда шаваб пришли в эти горы, ваш народ воевал друг с другом, и царь Вардан, позволивший шаваб поселиться на вашей земле, боялся, что если воюющие князья будут вооружать наших мужчин, то получится неравенство сил, и горцы еще быстрее будут истреблять друг друга…
— Это неправда!.. — закричала Аник, — горцы воевали друг с другом только во времена Давида- предателя, а раньше они жили в мире!..
— Ты так говоришь, потому что тебя так учили, — спокойно отвечала Ута, — но если ты немножко подумаешь, ты согласишься, что я права. Крепости на вашей земле были построены задолго до прихода к вам шаваб, это ты знаешь?
— Ну да, — сказала Аник, — это все знают. Крепости были построены для защиты от каптаров, на тех путях, по которым они приходят через горы. Да и шаваб пришли к нам, потому что у нас были крепости!
— Но через горы каптары пришли только во времена царя Автана третьего, — продолжала Ута. — А до этого они бродили по равнине Межгорья, и избегали подниматься выше, чем были поселки шаваб. А в Межгорье они пришли впервые из Бахристана…
— Ва! — воскликнула Аник. Она вдруг ясно вспомнила историю своего народа — так, как рассказывала ей мать, а потом отец Константин, — и историю появления каптаров. И получалось, что Ута права — шаваб только потому и пришли, что в горах не было каптаров, зато были крепости, но тогда от кого защищались строители крепостей?
Последний вопрос Аник произнесла вслух, и Ута ответила на него:
— Друг от друга. Я думаю, что, если бы не каптары, ваши айки по сей день воевали бы сами с собой, так что вы должны быть благодарны этим тварям.
Аник посмотрела на Уту с отвращением.
— Почему вы все так любите унижать нас? — спросила она с обидой. — Тебе доставляет удовольствие доказать мне, что твой народ хуже моего, да?
— Вовсе нет, — спокойно ответила Уту — она вообще была гораздо хладнокровнее вспыльчивой дочери князя. — Я не хочу сказать, что твой народ плохой, а мой — хороший. Я ничего такого не думаю. Просто глупо считать свой огород самым плодородным, если ты ничего не знаешь об огороде соседа, разве не так? И потом, мне не нравится, когда врут. Ты не думай, мне очень многие ваши обычаи по душе, и люди ваши нравятся — что-то у вас лучше, чем у шаваб, но что-то у шаваб лучше, чем у вас, разве нет?
— Не знаю, — сказала Аник, все еще обиженная, — я не знаю ничего, что мне нравилось бы у вашего народа… Может быть, ваши сказки только, — честно добавила она. Она все еще помнила сказки, которые когда-то рассказывала ей старая Хильда.
— Ты просто плохо знаешь мой народ, — возразила Ута, — и судишь о нем со стороны. Я твой народ знаю немного лучше, чем ты — мой, поэтому мое суждение вернее… Впрочем, — добавила она, перекусывая нитку — девочки, в перерыве между работой по уходу за ранеными, занимались шитьем, потому что защитники крепости совсем обносились, — впрочем, я, наверное, тоже бываю пристрастна — ведь я — шаваб, и о многом сужу со своей колокольни. Но наш пастор говорит, что нет ничего глупее, чем выискивать друг у друга недостатки, и что гораздо мудрее стараться найти достоинства друг в друге. Разве не так?
— Наш отец Константин говорит примерно то же, только другими словами, — буркнула Аник.
Это была одна из немногих размолвок, случившихся между девочками. За долгие месяцы совместного труда они подружились, и редко можно было увидеть одну из них, чтобы тут же рядом не мелькнуло платье другой. Они разлучались только когда Ута отправлялась навестить мать — Ута жила теперь в покоях, отведенных для раненых, потому что могла понадобиться и ночью, — или когда Аник болтала с Варо или шла домой. В княжеский дом Ута заходить не любила, и отказывалась говорить, почему. Впрочем, и Аник не любила заходить к шаваб: там было слишком шумно, слишком много маленьких детей, и слишком болтливые женщины — казалось, ни одна из них не может ни минуты посидеть молча. Ута говорила, что с тех пор, как женщинам шаваб разрешили помогать защитникам крепости, шума стало гораздо меньше, но Аник как-то в это не верилось. К тому же среди немногих мужчин шаваб, которые по старости или из-за болезни укрылись в Красной крепости, а не в Дозорной башне, Аник, как ей показалась, заметила Хейнца. Ута подтвердила это.
— Да, Хейнц здесь. У него в груди жаба, это еще Анна говорила, я тоже что-то такое вижу…
— Какая еще жаба? — не поняла Аник.
— Это такая болезнь, от нее сердце становится слабым, и трудно дышать. Он не смог бы забраться в Дозорную башню, туда ведет очень тяжелая дорога.
— Но моя мать не позволила ему больше переступать порог крепости! — воскликнула Аник.
— Но он ведь умер бы, если бы не пришел сюда! Или от болезни по дороге в башню, или бы его разорвали бы на части каптары, — сказала удивленно Ута.
— Ну и пусть, — Аник стиснула зубы.
— Он в чем-то провинился перед твоей матерью? — спросила по-прежнему удивленная Ута.
Никому — даже отцу Константину на исповеди — не призналась бы Аник, что не может простить
