забор квартала со стороны нашего огорода. Себя не назвал. Сказал, что у него дело есть к старой Ефимии. Что он ездил в Серебрянку, чтобы увидеться с тобой, но тебя уже увезли…
— А сейчас он где?
— Сидит у меня дома. Я его в чулан запрятала, чтобы на него Степан ненароком не наткнулся, — безмятежно отозвалась Татьяна.
Степан был монах, приставленный к Татьяне.
— Так привести?
Ефимия кивнула.
Пока Татьяна бегала за гостем, Ефимия встала, оделась, заварила свежего чаю. Усталость прошла, Ефимия чувствовала небывалый вот уже много лет подъем сил. И снова, как давеча, внутри живота полз холодок подступающего предсказания, подбирался к сердцу, а потом выше, к горлу. Лицо юноши из свиты королевичей снова встало перед глазами, заслоняя привычные предметы — печь, кушетку, небрежно застеленную, старое продавленное кресло, стол, зеленый чайник, глиняные кружки…
И совсем Ефимия не удивилась, когда, запыхавшаяся и раскрасневшаяся от мороза, и очень похорошевшая Татьяна ввела в комнатушку того самого юношу и торжественно объявила:
— Вот он!..
И предсказание прорвалось.
— Всегда второй, — сказала Ефимия не своим, а глубоким и грудным, молодым голосом. — Всегда в тени. Но всегда рядом. Слишком поздно оцененная преданность, слишком поздно услышанное сердце. Она полюбит тебя, но только после твоей смерти.
— Кто? — испуганно спросил юноша.
— Королева, — ответила Ефимия и села на пол. Предсказание отпустило, а в животе словно бы разгорелся пожар.
— Какая королева? — спросил юноша, слегка заикаясь. — Мариам?
— Не знаю, — пропыхтела Ефимия, — ушло уже предсказание… Да помогите же мне встать!
Татьяна, глаза которой округлились, а с лица исчезло кислое выражение, бросилась к Ефимии. Но парень оказался проворнее. Он не поднял — он сгреб Ефимию в охапку и осторожно усадил в кресло. В его серых глазах стоял испуг.
— Не надо было тебе этого слышать, — с тоской и досадой сказала Ефимия. — Что толку от этих ваших предсказаний, только людей пугают…
Татьяна закивала, и углы ее губ опустились, вернув кислое выражение лицу.
— Ну, убедилась? — проворчала Ефимия. — Веришь теперь, что днем то же было?
Татьяна молча кивнула. Глаза ее, все еще округлившиеся, смотрели на Ефимию с восторгом и некоторой боязнью.
Юноша кашлянул.
— Я это… я не вовремя, наверное… Но мне надо бы переговорить с тетушкой Ефимией… И наедине, если можно.
— А если нельзя? — ворчливо осведомилась Ефимия. Она все еще досадовала на себя, и на предсказание, и даже на Татьяну.
— Тогда я уйду, не поговорив, — сказал юноша. — Ты не обижайся только, девушка, но мне было строго велено… — повернулся он к Татьяне. Ефимия теперь лишь рассмотрела его как следует, прежде она видела одно лицо, теперь в глаза ей бросились и высокий рост, и широкий разворот плеч, и сильные красивые руки, и внутреннюю собранность при внешней расслабленности, какой отличаются кошки и воины.
— Я тебя на крыльце подожду, провожу потом. Чтоб монахи не заметили, — сказала Татьяна, бросив на юношу косой взгляд и закрасневшись, и от того хорошея.
— Иди домой, — велела Ефимия. — Монахи спят уж давно, третий сон видят. А на улице мороз.
Кокетливо дернув плечиком — и откуда что взялось в этой тощей некрасивой девице! — Татьяна снова искоса взглянула на юношу и убежала.
— Вертихвостка! — пробурчала Ефимия беззлобно.
— Меня зовут Балк, я сотник королевича Марка, — сказал юноша, когда остался с Ефимией наедине.
— Да погоди, сядь, дай отдышаться! Чаю вот тебе налью, — махнула Ефимия левой рукой, правой пытаясь поднять чайник. Тяжелый чайник не поднимался.
Балк перехватил чайник у Ефимии, наполнил две кружки, ей и себе, присел на краешек кушетки.
— Балк, говоришь? — переспросила Ефимия, прихлебывая чай. Чай был слишком крепок, и она отставила кружку в сторонку. — Имя не наше какое-то. Чужеземец?
Впрочем, лет сто назад стало принято в Межгорье давать имена детям не по святцам, как то было ранее, а придумывать новые, короткие, чтоб не требовали сокращения. Священники протестовали, конечно, но, бывало, и соглашались с родителями. И появились всякие разные Ланы, Яны, Рины. Балков, однако, Ефимия еще не встречала.
— Нет, я из Маковеевки, — ответил Балк, покачав головой. — Это у отца соратник был и побратим, из Балкиса, меня в его честь Балком назвали.
— Из Маковеевки, говоришь? — Ефимия прищурилась. Маковеевка была в нескольких километрах от Серебрянки, и Ефимии не раз приходилось принимать там роды. Возможно, и этому молодцу первый шлепок достался от ее умелой руки. — Из Маковеевки… — повторила она задумчиво. И добавила: — Знаю. Ты стражника Ивана и жены его Евдокии старший сын. Тебя я не принимала, а вот всех прочих, то есть братьев и сестер твоих…
— Точно, — выдохнул с облегчением Балк и заерзал, усаживаясь поудобнее. Ефимия даже слегка огорчилась: ожидаемая ею тайна обернулась пустышкой, просто дружеским визитом земляка. Хотя — зачем тогда было отсылать Татьяну, если дело только в передаче дружеских приветов? Нет, дело в чем-то ином, в чем-то серьезном. К ней, к Ефимии, юноша обратился просто потому, что она его землячка, слышал о ней, может быть, даже и видел в один из ее профессиональных визитов в это многодетное семейство. Ефимия тоже села удобнее и спросила:
— Ну, как там Иван с Евдокиею? Там у тебя младшая сестричка на подходе была, когда меня сюда… пригласили.
— Да, родилась, как раз когда я их навещал, — кивнул Балк. — Я к ним завернул по дороге в Серебрянку, на полдня всего. Этой осенью. Когда к тебе ехал, тетушка Ефимия. У меня к тебе письмо.
— От Евдокии? — Ефимия протянула руку.
Балк мотнул головой, отрицая.
— Я ведь из дому давно уже, только на побывку раза три приезжал, — сказал он, снимая зачем-то сапог. — Я королевичу Марку ровесник, и меня отобрали в королевичеву сотню, когда ему время пришло военному делу учиться. Так что я в Кириллове живу.
Ефимия напряглась. С городом Кирилловым было связано имя покойной королевы Елизаветы, и покойной Катарины, обвиненной в злом ведьмовстве. С этими двумя Ефимия была знакома, и очень хорошо.
Балк вынул из сапога стельку. Стелька была войлочная, толстая, прошитая суровой ниткой. Балк поискал глазами, взял со стола нож, поддел нитку, нитка легко поддалась.
— С Катариной мы дружили, — продолжал Балк, вытягивая нитку. — Она меня к тебе и направила, говорила, ты ей первой учительницей была… И письмо это — от нее.
Ефимия вздрогнула. Катарину к ней, к Ефимии, привела в свое время мать девочки. А было девочке едва ли шесть. В то время колдуний уже называли колдуньями, а не смотрицами, и бичующие братья вовсю проповедовали против колдовства. А у девочки был дар, проявившийся очень рано, испугавший мать и заставивший ее отказаться от дочери. Хорошо еще, что не бросила на дороге или в лесу. Ефимия воспитывала Катарину лет до двенадцати, а потом отвезла в Дан, к Анастасии, потому что талантом Катарина куда как превосходила Ефимию. Как сейчас думала старуха, Катарина превосходила и Анастасию, но та все же могла научить девочку лучше и бСльшему.
