подчиненных. «Что вы делаете дома? — с недоумением спрашивал он иногда окружающих. — Я не знаю, как без дела дома быть». Некоторые из записанных его замечаний иллюстрируют его характер белее просто и более ясно.
Эта щедро изливающаяся физическая энергия, эта постоянная жажда действия привлекали внимание современников больше, чем любой другой аспект его личности. «Вот царь, так царь! — сказал неизвестный крестьянин из Олонца. — Даром хлеба не ел, пуще мужика работал». Страсть Петра к работе собственными руками принимала самые разнообразные формы, как, например, работа в качестве плотника-судостроителя, о которой так много было написано. Почти всю свою жизнь он пытался проводить хоть немного времени каждый день за обработкой древесины (он брал токарный станок с собой даже на неудачную Прутскую кампанию), и когда праздновался его второй брак, среди украшений были «подсвечник с шестью отделениями из слоновой кости и эбенового дерева», сделанный им самостоятельно. «Он сказал мне, — отмечал британский посланник в Санкт-Петербурге, — что это стоило ему около двух недель времени, и никто еще не касался его; изделие действительно было интересно мастерством отделки, так же как и руки, которые сделали это»[159]. В конце своей жизни, даже когда его здоровье явно начало сдавать, трудоемкие ремесла типа работы с металлом, включая обработку огромного железного листа молотом, продолжали поглощать удивительное количество его времени.
В Париже в 1717 году, как и в Лондоне двумя десятилетиями ранее, он произвел на многих наблюдателей впечатление энергичного, интеллектуального и бесконечно любознательного гостя из странного и незнакомого мира. Наивный (и, следовательно, наиболее достоверный) свидетель видел его тогда «с короткими волосами и без парика, с чистым лицом, большими глазами, его тело довольно крупное и его поведение… избегая свиданий или визитов к женщинам. Он не видел и не принимал никого, если это не было неизбежно, во время своего визита в Париж в течение месяца и тринадцати дней. Думаю, что он хорошо сведущ в литературе, интересуется всякими редкостями и вещами, достойными того, чтобы на них посмотреть, делая замечания обо всем, что он видит, и всегда носит с собой карандаш, выискивая практикующих врачей или юристов всех видов и отраслей и нанимая их, чтобы ехать в его королевство, обосновываться там, куда уже уехало некоторое их количество»[160]. Реализация ответственности, наложенной на него властью, которой он обладал над Россией и людьми, требовала времени, чтобы развиться и стать полностью эффективной. Уже в конце 1690-х годов безответственность и некоторый эгоизм его ранней жизни начали исчезать. Они заменялась укоренившимся чувством, что он является опекуном, обязанным способствовать благосостоянию и усовершенствованию страны, порученной его заботе. Манифест 1702 года, который приглашал иностранцев работать в России, подчеркнул его желание управлять так, что «все наши подданные, под нашим опекунством, будут для общего блага продвигаться далее и далее к лучшему и самому счастливому условию». Это первое четкое его заявление такой цели. Однажды принятое, это отношение осталось с ним на всю жизнь и стало движущей силой всей его работы. Спустя почти два десятилетия после декларации 1702 года, в очень похожих словах, он говорил в речи по случаю празднования подписания соглашения в Ништадте об обязательстве, возложенном на него, чтобы работать для общего блага и выгоды его страны[161]. Именно это и было главным недостатком Алексея, лишенного какого-либо активного общественного духа, что и сделало конфликт между отцом и сыном таким противоречивым и неразрешимым.
Сочетание физической и умственной энергии с глубоким чувством ответственности привело к тому, что Петр усердно работал над делом управления, вероятно, интенсивнее, чем любой другой монарх века. Этому имеются убедительные доказательства. Над подготовкой Морского Устава 1720 года, например, он трудился в течение пяти месяцев по четыре дня в неделю, с 5 утра до полудня и с 4 часов до 11 вечера. Большая часть рукописи этого очень длинного и детального указа была написана его собственной рукой, а остальное им исправлено. Эскизы различных схем новой коллегиальной организации 1718–1719 годов включают много вставок и исправлений к ним, и многие важные указы — например, указ 1714 года о неделимости поместий, или об установлении поста генерал-прокурора 1722 года — были подробно разработаны лично царем. Более интеллектуальные и дальновидные современные наблюдатели часто изумлялись как способности Петра к работе, так и его способностям к пьянству и грубым забавам. «Его Величество мог бы верно быть назван человеком дела, — написал шотландский доктор, имевший десятилетний опыт проживания в России и часто видевший царя в течение Персидской кампании 1722 года, — так как он мог распределять больше дел за одно утро, чем собрание сенаторов за месяц. Он вставал почти каждое утро в зимнее время около четырех часов и часто работал до трех часов дня в своем кабинете, где постоянно находились два личных секретаря и некоторые чиновники. Он часто так рано приезжал в Сенат, что иногда сенаторов поднимали из их кроватей, чтобы проводить его туда»[162].
Все это рисует картину серьезной, выдержанной и конструктивной целеустремленности, которая во многом очень привлекательна. Реальная преданность Петра долгу становится тем более замечательной в контексте его постоянных разочарований при столкновениях с бездеятельными ила коррумпированными подчиненными, печальный опыт которых привел его к ожесточенному, хотя банальному, выводу, что «правды в людях мало, а коварства много»[163]. Имелась, однако, и поразительные пятна в его характере, которые, хотя и не искажали его хороших черт, были тем не менее достаточно серьезны.
Можно усомниться, насколько он был по сути своей действительно жестоким человеком (хотя именно во время его царствования в России была введена такая варварская форма казни, как колесование). Исключая моменты подлинного кризиса — разгром стрельцов в 1698 году и наказание Алексея и его сторонников двумя десятилетиями позже, — по стандартам своего положения и времени, он проявил мало вкуса к жестокости. Ограниченное использование им смертной казни для политических правонарушений и его относительно умеренное обращение с религиозными инакомыслящими подтверждают это мнение. Страдания, причиненные им десяткам тысяч простых и беспомощных людей, он никогда не желал причинять ради самих страданий. Они были неизбежным результатом его стремления вытащить Россию из того постыдного консерватизма и оскорбительной слабости, которые он ненавидел. Решения, даже самые тяжкие и мучительные, следовало принимать и проводить в жизнь, ибо они были неизбежны для достижения поставленных целей.
Однако если он не был жестоким, то бурным, а порой и неукротимым в приступе гнева. Он, конечно, часто бил дубинкой, тростью или голыми руками; избиение виновного чаще всего вызывалось стремлением побудить кого-то к немедленному и часто необдуманному действию. Его огромный рост (он был приблизительно шести футов семи дюймов высоты) и заметный тик лица, который проявлялся у него в моменты напряжения, делали такое обращение даже более устрашающим для наказываемого, чем того заслуживало дело. Наиболее поразительные примеры такого поведения опять же датируются самыми напряженными поздними месяцами 1698 года. Тогда в одном случае Петр ударил Меншикова так жестоко, что кровь «била струей в изобилии из раны», а в другом — собственноручно швырнул Лефорта на пол и пинал его[164]. Но поведение такого рода часто сопровождалось немедленным возвращением хорошего настроения — характерная черта Петра до конца жизни. Довольно убедительна параллель, которую великий российский историк проводил между соратниками царя и путешественниками, восхищающимися видом с вершины Везувия и одновременно ожидающими извержения не поддающихся контролю сил из-под их ног[165].
Вместе с этим недостатком самообладания, несомненной оставалась склонность к вульгарности, даже непристойности, проявляющейся в его вкусах и многих мелочах повседневного поведения. Некоторые вещи, например, любовь к карликам, гигантам и физическим ненормальностям всех видов, их показ в пародийных церемониях, легко находят параллель в других европейских дворах, что было стандартами этого бездушного века. В некоторых отношениях он проявлял неожиданную чувствительность, как, например, в искренней нежности к садам и озеленению, по крайней мере в свои более поздние годы (он, кажется, имел особую любовь к гвоздикам). И все же, несмотря на его бесспорную интеллигентность и широчайший диапазон интересов, остается странное впечатление массивной грубости. Непристойные и богохульные церемонии, связанные с пьянством, служат примером этому. Сильные запои, которые продолжались до конца его жизни, затягивались настолько, что даже современники, и самые далекие от воздержания, находили их удивительными или шокирующими. Быть вынужденными принимать участие в
