своих больших поместьях на Украине и в незаконном расширении границ одного из этих поместий. Расследование по этим делам длилось и после смерти Петра. В последнее десятилетие царствования Петра их прежняя близость закончилась. Однако никто не занял место Меншикова, память о старой дружбе и прошлых услугах была слишком дорога, чтобы позволить Петру когда-либо принимать действительно серьезные меры против человека, который многие годы занимал такое место в его жизни.
Итак, темные стороны у характера царя были значительны: раздражительность, недостаток самообладания, грубость и бесчувственность вели к неприкрытой жесткости. Однако их уравновешивали еще большие достоинства: храбрость, энергия, самоотверженность и способность к истинной и длительной дружбе. Под всей грубостью, нетерпением, недостатком сочувствия перспективам или идеям, отличающимся от его собственных, жестокостью при сопротивлении нетрудно заметить глубокую искренность и простоту. И ошибки Петра, и его хорошие черты были прямым отражением его цельной натуры, не испорченной лицемерием, расчетом или каким-либо притворством. Ни об одном другом правителе Европы нельзя сказать столь же верно и без оговорок, что его деятельность была прямым результатом его собственного личного характера.
Глава 8. «Величайший монарх нашего века»: место Петра в истории
Бесконечная энергия, побуждающая к немедленному действию, которая отличала всю жизнь Петра, «внесла вклад» и в его смерть. В начале ноября 1724 года на пути по реке из Санкт-Петербурга к металлургическим заводам в Сестрорецке он увидел посаженную на мель непогодой лодку, полную солдат и моряков. Прыгнув в воду, он работал в течение ночи, помогая спасти жизнь двадцати человек. Это привело к серьезному обострению лихорадки, возобновились приступы астмы и камня, от которого он давно страдал, усилились боли. Хотя ему было всего лишь 53 года, здоровье его уже давно было подорвано. Почти до самой смерти он, как и в молодости, впадал в безудержные пьянки при встречах со своими близкими «друзьями», постоянно начинал и развивал новые разнообразные предприятия. В октябре успешное строительство канала на Ладоге, который должен был соединить Санкт-Петербург с внутренними районами страны привело его в прекрасное расположение духа, а уже 27 января 1725 года он решил съездить в Ригу на свадьбу его дочери Анны и Карла Фридриха Гольштейн-Готторпа.
Однако к тому времени стало ясно, что он серьезно заболел. К началу февраля болезнь усилилась, а рано утром 8-го он умер в Санкт-Петербурге. 19 марта тело перевезли с большими почестями в Петропавловский собор, где оно было наконец захоронено в 1731 году. Ничто в жизни царя не могло бы удовлетворить больше, чем его похороны не в Москве, которую он всегда ненавидел и избегал, а в новой столице — его детище, зримом символе новой России.
В большинстве стран Европы, особенно в Польше и Швеции, новость о смерти Петра встретили с облегчением, если не с удовольствием. Казалось, что Россия теперь может быстро вернуться в захудалость и слабость, из которых он недавно поднял ее. Внутри страны тоже хватало социальных групп, которые надеялись, что теперь, с уходом грозного надсмотрщика, наступит некоторое облегчение от бремени, которое он наложил на них. В торопливом и порой ожесточенном споре по поводу престолонаследия претензии малолетнего Алексея, в некотором смысле представителя старой традиционной России, после смерти Петра были весьма сильны. Все же ни один иностранец, ни один русский ни на секунду не сомневался, что только что свой последний вздох сделал выдающийся человек. И как завоеватель, и еще больше как законодатель, он теперь, казалось, стоял наравне с самыми великими личностями старины. Уже в мае 1724 года английская газета говорила о нем, как «о самом великом Монархе нашего века…, чьи деяния будут рисовать вокруг него Нимб Славы, и изумление пронижет Глубь Времен, и благородное Сердце Потомков принесет самое щедрое Почтение к Имени этого бессмертного Императора, в котором даже мы теперь чувствуем напоминание об Александре Великом; первом и самом достойном из Цезарей»[181]. Его российские последователи и приверженцы, лучше других знакомые с трудностями, с которыми ему приходилось сталкиваться, чувствовали одновременно и восторг и горечь невосполнимой потери. «Он был твоим Самсоном, о Россия!» — рыдал Прокопович во время траурной проповеди на похоронах 19 марта. «Застал он в тебе силу слабую и сделал по имени своему каменную, адамантову… Се первый твой, о Россие, Иафет, неслыханное в тебе от века дело совершивший, строение и плавание корабельное, новый в свете флот, но и старым не уступающий… Се Моисей твой, о Россие! Не суть ли законы его, яко крепкая забрала правды и яко нерушимые оковы злодеяния! Се твой, Россие, Соломон, приемший от Господа смысл и мудрость многу зело. И не довольно ли о сем свидетельствуют многообразная философская искусства и его действием показанная и многим подданным влиянная и заведенная различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства; еще же и чины, и степени, и порядки гражданские, и честные образы житейского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правила, но и внешний вид и наличие краснопретворенное, яко уже отечество наше, и отвнутрь и отвне, несравненно от прежних лет лучшее и весьма иное видим и удивляемся… Се же твой, о церкве российская, и Давид и Константин… О, коликая произносило сердце сие воздыхания о невежестве пути спасенного!»[182]. Многие из молодых русских, кого Петр сделал своими помощниками и исполнителями, разделяли эти чувства. «Этот монарх, — писал один из них, И. И. Неплюев, — поставил наше Отечество вровень с другими; он учил других понимать, что мы тоже — люди. Словом все, что ни есть, все что Вы видите в России, началось с него, и все, что будет сделано в будущем, будет припадать к этому источнику»[183].
Это были чувства страстных приверженцев. Прокоповичу до своей смерти в 1756 году суждено было быть самым искренним и активным опекуном петровского наследия. Больше чем кто-либо другой, он распространял и укреплял представление о Петре как о создателе новой России, новой сущности всего Русского. Это чрезвычайно благостное, почти мессианское представление о Петре было быстро освоено православной верой как в России, так и во всем мире. К середине столетия восхваление великого царя стало отличительным признаком быстро развивающейся российской литературы. С 1760-х годов Екатерина И, самая великая из его преемников, неоднократно подчеркивала, что ее реформы были только продолжением или, в крайнем случае, адаптацией его реформ. Большая статуя Петра, установленная французским скульптором Фальконетом в августе 1782 года на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, должна была стать наиболее зримым материальным символом ее усилий, чтобы показать потомкам продолжение, верность и выполнение петровских традиций.
Представление о царствовании Петра, как о победоносном резком переходе от темноты к свету, от варварства к цивилизации, стало общим местом, но от этого не стало верным. Оно возникло еще в XVIII столетии благодаря склонности и вкусу каждого нормального человека к драматизму. К тому же подобный миф укреплял надежды на быстрый прогресс в государствах Западной Европы под руководством образованных, общественно-духовных и энергичных правителей, «просвещенных деспотов». По этим причинам тема Петра привлекла многих авторов. Однако такое представление о нем было, тем не менее, односторонним и неадекватным. Приходилось слишком подкрашивать центральный образ, замалчивать неудачи с турками в Центральной Азии и, в конечном счете, с персами, и при этом преувеличивать успех в Европе. Это чрезвычайно меняло оценки возможностей и величину изменений в русской жизни, успешно проводившихся задолго до рождения Петра. Представление о русском народе, как о погруженном до появления нашего героя в глубины невежества и суеверия, из которых вырвать их могла только его демоническая энергия и сила воли, было несправедливо ввиду прогресса, начавшегося до его воцарения. Еще более неверно и недопустимо предположение, что Россия только прозябала в жалком существовании до того момента, когда ей открылась и оказала на нее влияние Европа. Еще при жизни Петра это начало осознаваться и вызывать обиду некоторых патриотов России. «Те, кто объявляют, что мы были ничем иным, как варварами, до Петра Великого…, не знают того, что они говорят, — возражал поэт Сумароков, — наши предки не были никоим образом хуже нас»[184]. Это было представление, пока еще редко высказываемое, но это было то, что будущим поколениям суждено было
