Я ответил, что нет. И тогда он настоял, чтобы я вернулся и запер замок, потому что ни в чем нельзя быть уверенным, повторил он. Вряд ли его украдут, продолжал он, стоя на пороге, пока я снова пытался продеть в спицы заднего колеса дужку навесного замка, но доверять ограде можно только до известного предела. По всей ее длине, в особенности со стороны стены Ангелов, есть, по крайней мере, десяток мест, где любой мало-мальски ловкий мальчишка может перебраться. Выбраться обратно, даже с велосипедом на горбу, для такого паренька будет нетрудно.
Мне наконец удалось закрыть замок. Я поднял глаза, но на пороге никого не было.
Профессор ждал меня внутри, у лестницы. Я вошел, проверил, хорошо ли закрыл за собой дверь, и только потом заметил, что профессор стоит и смотрит на меня озабоченно и немного растерянно.
— Я вот думаю, — сказал он, — может быть, тебе лучше было бы занести велосипед в дом… Да, послушай-ка, в следующий раз заезжай прямо на велосипеде. Ты можешь поставить его здесь, под лестницей, он никому не помешает.
Он повернулся и стал подниматься по лестнице впереди меня, не сняв ни берета, ни шарфа. Он шел медленно, еще больше сгорбившись и держась рукой за перила. Он шел и говорил, вернее, бормотал что-то, как будто обращался не ко мне, а к себе самому.
Это Альберто сказал ему, что я зайду сегодня вечером. И как раз Перотти сегодня утром слег, у него поднялась температура (ничего страшного, просто бронхит, но все равно, лучше полежать, хотя бы для того, чтобы не заразить кого-нибудь еще), поэтому профессору и пришлось самому «побыть немного привратником». На Альберто, конечно, рассчитывать не приходится, он всегда такой рассеянный, забывчивый, всегда витает в облаках. Если бы была Миколь, он бы не беспокоился, потому что Миколь, Бог знает как ей это удается, всегда успевала заняться всем, не только учебой, но и всем в доме, даже кухней, представьте себе, к которой питала — это совершенно замечательно для женщины! — страсть немногим меньшую, нежели к литературе. (Это она подводила счета в конце недели с Джиной и Витториной, она сама занималась ощипыванием птицы, когда в этом возникала необходимость, и это при том, что она так любит животных, бедняжка!) Однако Миколь дома нет (мне ведь сказал Альберто, правда?), ей пришлось сегодня уехать в Венецию, вот поэтому-то он и стал временно привратником.
Он говорил еще о чем-то, я не помню точно о чем. А в конце разговор опять вернулся к Миколь, но теперь он не хвалил ее, а жаловался на то, что в последнее время она очень «раздражительна, это, конечно, объясняется множеством причин, но главным образом…». Тут он замолчал и больше ничего не добавил. Пока он говорил, мы не только поднялись по лестнице, но и прошли два коридора, входили в разные комнаты, профессор Эрманно все время шел впереди, указывая мне дорогу, и отставал только для того, чтобы погасить свет.
Я был так захвачен мыслями о Миколь (то, что она сама ощипывала кур на кухне, произвело на меня странное, почти чарующее впечатление), что не замечал почти ничего. Мы шли по комнатам, не слишком отличавшимся от комнат других домов хороших семей Феррары, еврейских и христианских, — огромные шкафы, тяжелые скамьи семнадцатого века с ножками в виде львов, столы как в монастырской трапезной, стулья-савонарола, обитые кожей с медными гвоздями, мягкие кресла, вычурные люстры из стекла и кованого железа, висящие посредине кессонных потолков, а также повсюду на матово поблескивающих паркетных полах толстые ковры табачного, морковного или цвета бычьей крови. Может быть, здесь было немного больше картин прошлого века, пейзажей и портретов, больше книг в твердых переплетах, стоявших рядами за стеклами больших книжных шкафов красного дерева. От батарей парового отопления тянуло теплом, представить, что в нашем доме так тепло, было невозможно, мой отец сказал бы, что это «просто немыслимо» (мне показалось, что я слышу его голос), так тепло могло быть в гостинице, но не в частном доме; мне стало жарко, и я почувствовал, что должен снять пальто.
Он впереди, я за ним — в таком порядке мы прошли почти по дюжине комнат разной величины: и больших, как настоящие залы, и совсем маленьких, часто связанных между собой не всегда прямыми коридорами, находящимися на разных уровнях. Наконец, когда мы шли по одному из коридоров, профессор Эрманно остановился перед дверью.
— Вот мы и пришли, — сказал он, показал мне пальцем на дверь и подмигнул.
Потом он извинился, что не может войти со мной. Он объяснил, что ему еще надо просмотреть счета из деревни, пообещал, что пришлет «одну из горничных с чем-нибудь горячим», а потом, пожав мне руку и получив мои заверения, что я непременно буду заходить еще (у него есть для меня копии его венецианских сочинений, если я еще не забыл, и вообще ему очень приятно бывает время от времени побыть с молодежью), он повернулся ко мне спиной, быстро прошел по коридору и исчез.
— А, это ты! — воскликнул Альберто.
Он полулежал в кресле, когда я вошел, и встал, опершись о подлокотники. Положил книгу, которую читал, на маленький столик рядом с креслом и сделал несколько шагов мне навстречу.
На нем были серые вигоневые брюки, один из его красивых пуловеров цвета опавших листьев, коричневые английские туфли (настоящий Даусон, сказал он мне потом, он купил их в Милане, в магазинчике возле церкви Святой Бабилы), фланелевая рубашка с открытым воротом, в зубах он зажал трубку. Мы пожали друг другу руки без излишней сердечности. Он смотрел куда-то над моим плечом. Что могло привлечь его внимание? Я не понимал.
— Прости, — пробормотал он.
В этот момент я вспомнил, что не закрыл дверь. Но Альберто был уже возле нее, он сам, лично, хотел удостовериться, что дверь закрыта как следует. Он взялся за ручку, но прежде выглянул в коридор.
— А Малнате? — спросил я. — Он еще не пришел?
— Нет еще, — ответил он, возвращаясь ко мне.
Альберто забрал у меня шляпу, шарф и пальто и исчез с ними в смежной комнате. Там, через дверь, я успел кое-что рассмотреть: кровать с шерстяным покрывалом в бело-синюю клетку, в ногах кровати кожаный пуфик, а на стене, рядом с дверью в ванную, тоже полуоткрытой, рисунок обнаженной мужской фигуры Де Писиса, в простенькой светлой раме.
— Посиди минутку, — сказал Альберто. — Я сейчас.
Он действительно вернулся сразу, сел напротив меня в то же кресло, из которого встал, когда я пришел, — причем встал, как мне показалось, с трудом, неохотно. Теперь он рассматривал меня со странной симпатией. Я знал, что это выражение лица соответствует у него самому большому интересу к собеседнику, на который он только способен. Он широко улыбнулся, показав крупные передние зубы, унаследованные от матери: они казались слишком большими и сильными для его удлиненного, бледного лица, для бескровных десен.
— Хочешь послушать музыку? — предложил он, показывая на радиолу, стоявшую в углу студии, рядом с входной дверью. — Это отличный «филипс».
Он было поднялся, но я его остановил.
— Нет, подожди, — сказал я. — Может, попозже. — Я внимательно осмотрел комнату. — А какие у тебя пластинки?
— Всего понемногу: Монтеверди, Скарлатти, Бах, Моцарт, Бетховен. Пусть это тебя не пугает, у меня и джаза много: Армстронг, Дюк Эллингтон, Фэтс Уоллер, Бенни Гудмен, Чарли Кунц.
Он продолжал перечислять имена, вежливый и добродушный, как всегда, но почти безразличный: он как будто предложил мне список блюд, которые сам с удовольствием попробовал бы. Он немного оживился, только когда стал демонстрировать мне достоинства своего «филипса». Он сказал, что это совершенно особенный аппарат, — он сам придумал для него некоторые изменения, усовершенствовал его с помощью одного замечательного миланского мастера. Усовершенствования коснулись прежде всего качества звука, у его преемника был не один динамик, а целых четыре разных «источника звука» — динамик для низких звуков, для средних, для высоких и очень высоких, он прекрасно воспроизводил даже свист (тут Альберто подмигнул). Динамики расположены не рядом, как я мог бы подумать, нет! Внутри тумбочки, на которой стоял приемник, было только два — для средних и высоких звуков. Динамик для очень высоких звуков он разместил подальше, возле окна, а четвертый, для низких звуков, был как раз под диваном, на котором я сидел. Он затеял все это, чтобы добиться стереофонического эффекта.
В этот момент вошла Дирче в голубом платье и белом переднике, завязанном на талии, толкая тележку с чайным подносом.
Я заметил, что на лице Альберто промелькнуло выражение недовольства. Наверное, девушка тоже это
