Тут, говорила, и без этого от одних леших нет отбою. Вот я к себе и не повел. Но, правда, она же еще говорила, чтобы я к чужим, а особенно к людям, не смел даже носу совать!
А я взял и сунул. Я же говорил уже, леший меня тогда попутал. Отомстил за орехи. И я пошел, пошел, пошел…
И пришел в деревню. Название ее Кулички, а хозяева ее господа Войцеховичи. Это так было тогда. Да и какое мне тогда было до этого дело?! Я же не к Войцеховичам пошел, а с теми детьми, обыкновенными мужицкими, в их обыкновенную мужицкую хату. А дело было уже к ночи, в хате было темно. Потому что какие там могут быть окна? И какие еще свечи? Лучина, и то не всегда. Но тогда лучина была, врать не стану. Но все равно было очень темно. Вот я и зашел к ним запросто, никто у меня не спрашивал, кто я такой. Посадили нас всех вместе ужинать. Это значит: поставили на стол миску с кашей, бросили охапку ложек и велели начинать. Эти сразу их похватали и принялись есть. Они же привычные! Но у меня тоже было хорошее воспитание, меня же мать учила никогда не теряться, а повторять за другими, особенно за теми, кто из этих других лучший. И поэтому я тогда тоже беру ложку и тоже лезу вперед, и еще свободный локоть выставляю… Ну, и всё такое прочее. И очень ловко у меня это получилось. Так ловко, что даже их отец, хозяин этой хаты, засмотрелся на меня, залюбовался. А после говорит хозяйке:
— Смотри, какой ловкий! Прямо как я когда-то. Как его это? Забыл.
Тут и хозяйка тоже посмотрела на меня. Очень, между прочим, удивленно, и говорит мужу:
— А кто это? Да это как бы и не наш совсем! — После повернулась к своим детям, спрашивает: — Кто это с вами пришел? Где вы его подобрали?
А они ей отвечают:
— Нигде мы его не подбирали, а это он сам к нам подобрался. Еще в лесу. И увязался за нами, и пришел.
Тогда они, старшие, стали на меня внимательно смотреть и думать. После хозяин строго спрашивает:
— Ты кто такой? Откуда?
А мне мать строго-настрого сколько раз наказывала, что если вдруг что, то чтобы я ни за что не признавался, кто я есть на самом деле. Иначе, пугала, убьют! То есть не пугала, а говорила правду, вы же понимаете… А я напугался! И как он у меня это строго спросил, я сразу громко зарыдал горючими слезами и стал кричать:
— Батька! Матка! Разве вы меня не узнали? Я же ваш родной сыночек!
Тут уже не только я, но и они все перепугались. Они на меня вот так вот смотрят, вот такими здоровущими глазами, и молчат. И я тогда тоже перестал орать, замолчал и утер слезы. Хозяин только головой покачал и посмотрел на хозяйку, а слов никаких не сказал. Она тоже молчит, тоже только смотрит на меня. После облизала губы, спрашивает:
— Сколько тебе лет?
Я честно отвечаю:
— Не помню. Не считал.
Она тогда:
— А где ты живешь?
А я:
— Здесь, — говорю. — В этой хате.
Она:
— А раньше где жил?
А я:
— И раньше тоже здесь. Разве ты меня забыла?
Она:
— Ой! — говорит…
А после глаза закатила и стала падать с лавки. Но хозяин ее подхватил. Она села ровно, проморгалась и молчит. И опять смотрит на меня! Эх, думаю, она сейчас еще раз упадет.
Но только теперь было по-другому. Хозяин встал и говорит:
— Ладно! Сейчас уже поздно. Идите все, ложитесь спать. А завтра будет видно.
И пошли мы, все дети, на лежанку. А нас тогда детей было семеро, а лежанка не такая широкая. Я посмотрел, как это надо делать, растолкал их и лег боком к печке. Печка у них по летнему времени была холодная, но все равно считалось почетно там лежать. Я лежал и помалкивал, не давал, чтобы меня больно пинали, и думал о всяком. Больше всего я думал о своей родной матери ведьме. Я очень боялся, что она назавтра придет за мной — или даже прямо в ступе прилетит, — схватит меня и надерет при всех уши.
Но она назавтра не пришла и не прилетела. А было так: мы все перекусили тем, что со вчерашнего осталось, и пошли гулять во двор. Во дворе я опять приглядывался, как что надо делать, и так делал. То есть я тогда с ними играл, и мне с ними было хорошо и весело. Нет, даже больше: они мне были как братья и сестры. А хозяева как мать с отцом. Так я тогда со зла подумал, когда моя родная мать за мной не прилетела. И только я так подумал, как вышла на крыльцо хозяйка и зовет меня:
— Ясь! Ясь! Иди, отнеси батьке в поле!
И дает мне кувшин молока и кусок хлеба. А я у нее ничего не спрашиваю, потому что я и так уже знаю, чую, что хозяин сейчас панское пашет на Кривом Горбыле. И я туда сразу побежал. Прибегаю, и точно: хозяин уже сел под куст и ждет меня. Я дал ему кувшин и хлеба. Он вот так вот усмехнулся и сказал:
— А ты, Ясь, легкий на ногу. Легче всех! Теперь ты всегда будешь мне в поле носить.
Так оно после и было.
Мне еще и всякое другое поручали, и я всегда со всем справлялся. Даже когда наша корова в лес ушла и заблудилась, корову тоже я нашел. Когда мы с ней вернулись, мать заплакала — это уже моя вторая мать, мужицкая, — заплакала и говорит:
— Яська! Яська! Как я напугалась! Я же думала, что вдруг тебя ведьма опять украдет!
А тут нужно вам вот что объяснить: они почему-то поверили, что я их настоящий сын, что я тот самый Ясь, который был у них когда-то, а после ушел в лес за ягодами и там потерялся.
— А после ты вернулся, Яська! — говорила мать.
И отец тоже так говорил. И даже все их соседи. И так это они убедительно каждый раз рассказывали, что я и сам стал в это верить. А мало ли, думал я, а вдруг это правда. Потому что, думал я тогда, если бы моей настоящей матерью была та ведьма, то почему она за мной теперь не прилетает? Я даже однажды вот что сделал: взял и у этой мужицкой, деревенской своей матери спросил, что же мне теперь про эту ведьму думать. И рассказал, про какую, и что это, и как. Эта, деревенская, тогда меня послушав, просто побелела, долго молчала, а после сказала так:
— Не знаю, сыночек. Не могу я тебе ничего плохого о ней говорить. Она же тебя кормила и растила.
Вот так она, эта деревенская, сказала и заплакала, мне стало ее жалко, я ее обнял, стал ее по спине гладить и приговаривать всякие хорошие слова. Она еще поплакала, а после перестала.
А отец, тот никогда не плакал. Во-первых, потому, что он был настоящий мужик. А во-вторых, что ему беспокоиться было нечего, у меня же в лесу другого отца не было. Так что этот, как ни поверни, мой единственный отец. Я его до сих пор очень люблю и каждый день вспоминаю.
А еще я не могу забыть наших панов, господ Войцеховичей. Если просто говорить, то гадкие они были люди. А если говорить сложно, то ничего особенного в них не было. Но зато они очень обрадовались, когда меня в первый раз увидели. Еще бы — дармовой работник. И еще какой! А еще какой я был потому, что, как уже говорил, мог справиться с любой работой. Это все узнали после того, как со мной познакомился господин старший панский управляющий, его звали Галяс. Это был такой человек из подпанской породы, высокий, худой и на один глаз немного косоватый. А еще он был крикливый. И не просто крикливый, как многие, а когда он кричал, то голос у него становился очень визгливый. А я визгливых терпеть не могу. Уже даже не знаю из-за чего, а вот не терплю. А тут еще этот Галяс наорал, то есть просто гадко навизжал, на мою деревенскую мать за ее какую-то мелкую провинность. Мать после этого ходила сама не своя, отцу это было очень неприятно, но он боялся связываться с Галясом. И это правильно, он же был простой мужик, то есть совершенно бесправный и бессильный человек.
