приносил пользы) за семерых, никак не меньше, здоровенных мужиков. Это же я ему тогда плотину подправил, и Сенькины заливные луга за полдня выкосил, и горн в кузнице починил, и крышу в коровнике перекрыл…
Ну, не то чтобы совсем перекрыл, а по крайней мере крыша течь перестала. И фонтан тоже я починил. Но там уже наоборот — сделал так, чтобы текло, даже било струей. И вот там, возле того фонтана и возле той струи, меня впервые и увидели эти паны господа Войцеховичи. Они к тому времени, как я потом узнал, были обо мне уже порядком наслышаны. И вот наконец увидели. А я там тогда делал вот что. Точнее, дела у меня там было совсем мало, даже почти никакого. Там было так: Галяс привел меня в панский маёнток, в панский парк, а там, на одной полянке, был сделан фонтан. Сам фонтан был такой: посреди каменного, полного водой корыта как бы на каменной кочке стоит голый каменный хлопчик примерно моих лет и душит за горло гуся. И у гуся из клюва бьет струя. То есть раньше била, а после что-то в гусе засорилось, и она бить перестала. Вот Галяс меня туда привел, показал и объяснил, что ему надо, и стоит, в фонтан, то есть в мокрое, не лезет. А я, как был босой — а простые люди и тогда, как и сейчас у нас летом, всегда босые для здоровья, — а я залез туда, подошел к тому хлопчику с гусем, осмотрел их, ощупал, нашел неправильное место — а это было у гуся на спине — и ударил туда кулаком. И опять сразу ударила струя.
— О! — радостно сказал Галяс. И еще: — А чего это там было?
— А это, — я ему отвечаю, — он там внутри чем-то подавился. А я ему помог, и сразу проскочило.
Галяс смотрит на струю, любуется. Но вдруг, я слышу, еще кто-то говорит, и говорит очень сердито:
— А почему это бьет? Откуда такой напор? Не должно его быть!
Я обернулся и вижу: стоят на краю полянки господа Войцеховичи, средний и младший. То есть Войцехович Крепкий Пень и Войцехович Дрын. И это Дрын, я сразу это понял, гневался. Он и дальше смотрит очень злобно, как будто я им фонтан не починил, а, наоборот, испортил. А Дрын, он вообще был очень злобный, потому что, мать так говорила, он еще слишком молодой, еще нашей крови не напился. А ему и вправду лет было еще совсем немного — может, еще только двадцать, он жил в городе и там учился (на кого, никто не знал) и приезжал домой только на лето. Так он и тогда приехал, леший его принес на мою голову, подумал я тогда. То есть я тогда очень сильно напугался. Стою возле того гуся и смотрю на Дрына, паныча. А он, и очень злобно, опять говорит:
— Не может так быть! Напору же нет! Никто же воды не нанес!
Ат, думаю, перестарался я. И тогда бэмц гуся опять кулаком по спине! Гусь подавился и опять заткнулся. Дрын обрадовался, говорит:
— Вот теперь правильно! А то нарушил всю гидравлику. Правда, папан?
Это он так своего отца называл, Крепкого Пня, то есть среднего Войцеховича. Который, кстати, всем у них в семье и заправлял, потому что самый старший, Старый Пень, был уже совсем старый, а паныч Дрын еще слишком молодой. Его так и звали — Студент, что по-городскому означает «молодой». Был у них, правда, еще один паныч, почти моих лет, но этого можно вообще не упоминать, он совсем ничего не решал… Хотя тогда и даже самого Крепкого Пня можно тоже не упоминать, потому что если по-настоящему, то все у них решала евонная жена, пани Крыся, или, по-нашему, по-деревенски, Долбежка. Но Долбежки тогда, возле фонтана, не было, а были только Крепкий Пень и Дрын, то есть наши пан и паныч. Поэтому дальше тогда было так: когда фонтан опять заткнулся, пан повернулся к панычу и очень сердито сказал:
— Вот видишь, что ты наделал?! А я же тебя, Стась, просил: не вмешивайся! А ты опять все испортил!
А паныч:
— А при чем здесь я? Это наука физика. На тело, изрыгающее жидкость, действует выталкивающая сила…
Пан:
— Знаю, знаю!
Это он почти что прокричал. Паныч обиделся и отвернулся. А пан посмотрел на меня, после посмотрел на Галяса, а после поманил его пальцем. Галяс подошел. Пан у него очень тихо спросил:
— Это и есть тот самый мальчик?
— Так точно, ваша мость! — намеренно громко ответил Галяс, потому что он уже точно знал, что при мне шептаться бесполезно, я все равно все слышу.
Но пан вначале удивился. Он сделал вот так бровями. Тогда Галяс повернулся ко мне и очень тихо, еще тише пана, сказал:
— Ясь, тебя его милость зовет.
Я вылез из фонтана, и подошел к ним, и сделал с головы вот так, будто снимаю шапку. Паныч грозно засверкал глазами, а пан, наоборот, заулыбался так, как будто ему это очень понравилось. А на самом деле, я же это точно знал и видел, ему просто очень хотелось меня порасспрашивать. Он же про меня уже много чего интересного слышал, а теперь мог сам, что хотел, уточнить. И он сразу стал это делать — первым делом спросил вот что:
— Так это ты и есть тот самый мальчик, который от ведьмы сбежал?
— Я не сбежал, — сказал я, — а это она меня потеряла.
— Как?
— А это я из ступы вывалился, когда мы с ней над лесом летели.
— О! — громко сказал пан, весь прямо засветился от радости и поднял вверх указательный палец.
— Папан! — сердито сказал паныч. — Чего это вы ему позволяете?! Ступа тяжелее воздуха, она летать не может!
Но пан не стал с ним спорить, а только укоризненно посмотрел на него, после опять повернулся ко мне и спросил теперь вот что:
— А почему ты не убился, когда падал?
— Наверное, мягко упал, — сказал я. И еще: — И эта ведьма тоже думает, что я убился, и поэтому меня не ищет. А я здесь, у вас.
Пан повернулся к Галясу. Галяс ничего не сказал, а только медленно моргнул.
— Так! — сказал пан. — Ладно! А чем она тебя кормила? Жареными мухоморами?
— И еще поганками, — добавил я. — Сырыми, но с солью.
— А без соли нельзя?
— Можно и без соли, — сказал я. — Но это уже невкусно.
— Так! Так! — еще раз сказал пан, и уже очень громко. И посмотрел на паныча. Паныч вот так вот криво усмехнулся и сказал:
— Я тоже могу всякого наговорить. У меня по риторике всегда, уже третий семестр, отлично.
— При чем здесь риторика? — сердито спросил пан. — Правда, мальчик, ни при чем?!
— Ни при чем! — сказал я.
— И мы ему это докажем! — еще сердитей сказал пан. — И Хряпчику! И Хрумчикам! И Сабантуевскому тоже! При Сабантуевском это сможешь?
— Что? — спросил я.
— Мухоморов съесть! Тарелку!
— Смогу.
— А поганок с солью?
— Тоже.
— Ат! — радостно сказал пан и гордо посмотрел на паныча. Паныч стоял белый, растерянный, он смотрел на меня и молчал. Я видел, что он мне завидует…
Или даже что-нибудь еще похуже! И поэтому неизвестно, чем бы кончился наш тогдашний разговор, но тут прибежал гайдук и сказал, что пани зовет их к обеду. Ладно, сказал пан, мы к этому еще вернемся, после чего они оба, и гайдук с ними, ушли к себе обедать. Эх, подумал я тогда, глядя им в спины, это же меня опять леший дернул за язык. Потому что никогда меня родная мать-ведьма не кормила такой
