— Саам, возьми меня в банду!
Малолетки сдавали часть наворованного в общую кассу, приучаясь к иерархии, а бандиты помогали тем, кто попадался. Сотрудница детской комнаты полиции, мужеподобная высокая женщина-майор с тёмными усами над тонким, вытянутым ниткой ртом, отпускала детдомовских воришек, выбрасывая протоколы в корзину для мусора, которую носком сапога задвигала под стол. У женщины были глаза, как высохшие лужи, — они всегда были на мокром месте, но никогда не плакали.
— Маленькие бандиты, — недовольно косился на майора сержант, приволакивавший воришек с рынка.
— Думаешь, в колонии их исправят? — отправляла она в корзину очередной скомканный протокол. — У них и так судьбы ломаные-переломанные, а там и вовсе на куски порубят. Выйдут озверелые, ненавидящие.
Но сержант, слушая её, кривился в ухмылке, зная, что женщина боится мальчишек больше, чем они её, и, получая подарки от Саама, отводит в сторону мокрые глаза.
Самых толковых ребят бандиты собирали в отряд малолетних. На заброшенной стройке, которую обходили стороной бомжи и собаки, их учили драться, стрелять из пневматики и скрываться от погони, так что, выходя из детдома, они становились полноправными членами банды. Саама они звали «отцом», и за это слово, мячиком прыгавшее на языке, готовы были на всё.
— Маленький у нас город, — опершись на бетонную плиту, смотрел на мальчишек Саам, — не развернёшься. С нашими-то ребятами мы бы горы свернули!
— Лучше быть смотрящим за маленьким городом, чем лохом в столице, — заржал его товарищ.
Дождь бил в стекло, и стекавшие ручьи кривили дома, фонари и бегущих под зонтиками пешеходов. В «Трёх лимонах» было шумно, от женского смеха звенели стаканы, а разговоры закипали, выплёскиваясь, словно убежавшее с плиты молоко.
— Убери бандитов — начнётся беспредел! — оттягивая ворот рубашки, пожимал плечами Антонов. — Попробуй, удержи их в узде, — кивнул он на соседние столики.
Когда открылся его первый магазин «Бизант», он сам стоял за прилавком, улыбаясь каждому посетителю. А теперь его магазины были на каждой улице, и Антонов улыбался только отражению в зеркале. Когда Каримов узнал, что «Бизант» расшифровывается как «бизнесмен Антонов», он хохотал до колик, примеряя клички на остальных: Кротова он окрестил «Мэкром», а Требенько «Начтребом». Провинция, как младшая сестра, донашивает платья за старшей, которые висят на ней, словно тряпка, превращаясь из модных нарядов в смешные обноски.
— Почему я должен иметь дело с убийцей и разбойником?! — плаксиво спрашивал Кротов.
Антонов, посмеиваясь, оглядывался на проходящих девиц, закусывая рюмку лимонной долькой, а Кротов кривился, словно у него во рту становилось кисло. Они были похожи, будто один был зеркальным отражением другого, и тем, кто смотрел на них, казалось, что в глазах двоится.
— Я тоже не пальцем деланный, а с ними уже двадцать лет дело имею. Хорошо было чистеньким оставаться, когда мы с Требенько всю грязную работу делали.
Кротов, обидевшись, уткнулся в тарелку.
— Ты бизнесмен, а я государев человек, не для себя же работаю, — выплёвывал он слова вместе с оливковыми косточками. — Ты лысину на чужих подушках протёр, а я — затылок чесал за всех вас.
Антонов, запрокинув голову, расхохотался, вспоминая аварию на электростанции, когда провода лопались, как старые вены, а дома таращились пустыми глазницами и, словно уши, оттопыривали телевизионные тарелки, оглохшие от тишины. Оглядываясь на обесточенный город, с высоты сопки казавшийся чёрным котлованом, Кротов бежал на служебной машине, прижимая к груди туго набитый чемодан.
Зима в тот год была такая холодная, что дома промерзали насквозь, и люди спали в свитерах и шапках, натянув одеяла на голову. Изношенные сети давно не ремонтировались, и вначале провода, покусанные морозами, выходили из строя в разных концах города, оставляя без света то одни дома, то другие. А потом авария случилась на главной станции, и весь город опустился в непроглядную тьму.
Словно голодные собаки, взвыли сирены, визжали сигнализации, кричали женщины, а потом город онемел, и стало тихо-тихо. Вдалеке светилась фабрика, работающая на аварийной подстанции, и жители, как кроты, сновали по тёмным улицам, вытянув руки вперёд и натыкаясь друг на друга. Несколько дней по городу гоняли автомобили, которые слепили в глаза фарами, но заправочная станция закрылась, и машины заглохли на дорогах, превращаясь в гигантские сугробы. Кому-то удалось, спешно собрав вещи, покинуть город, среди уехавших был и Кротов, сбежавший в Москву. Мэр записал на магнитофонную ленту десятки разнообразных речей и призывов на все случаи, так что каждый день его голос звучал из громкоговорителя на площади, успокаивая горожан тем, что и мэр разделяет всеобщее бедствие.
На фабрике продолжали работу только важные цеха, школы и больницы закрыли, магазины первое время работали на генераторах, срочно распродавая продукты из разморозившихся холодильников, и жители запасались едой, не зная, как долго придётся жить без света. Взлетели в цене восковые свечи, за которые отдавали баснословные деньги, и в городе шептались, что больше всех нажились хозяйственные магазины и церковная лавка. Телевизор не работал, газеты не продавались, и известия с вышедшей из строя станции, передаваемые из уст в уста, обрастали всё новыми подробностями, сея панику среди жителей.
Лютый не знал, куда себя деть, сидя в тёмной комнате. Словно в телевизор, он глазел в окно, пытаясь представить, что сейчас происходит в чёрных окнах соседних домов. Что делают другие? Мечтают, разговаривают, слоняются без дела из угла в угол, занимаются любовью? Бесполезная лампочка свешивалась с потолка, как удавленница, но телефон первое время работал, и жена Лютого целыми днями болтала с подружками, закинув ноги на спинку кресла. А Лютому некому было звонить, и ему оставалось подслушивать разговоры жены, как ни в чём не бывало перемывавшей кости сослуживицам, обсуждавшей кулинарные рецепты из продуктов, которыми удалось запастись, и ограбления банков, произошедшие в городе.
Ночами к оконному стеклу липла любопытная луна, и Лютый пытался читать при её скудном свете, доставая с верхней полки стеллажа забытые книги, которые прежде казались таинственными, а теперь сделались скучными и простыми, как прописи. Лютый решил читать их задом наперёд, и от этого сюжет не становился бессмыслицей, а приобретал новый смысл: герои, вывернутые, как перчатки, становились антигероями, палачи превращались в жертв, жёны — в мужей, а дети — в злых ангелов, кусающих от досады свои крылья, и все книги, прежде разнящиеся и сюжетом, и идеей, делались неотличимы друг от друга. В каждой книге, прочитанной от конца до начала, повествовалось о том, что человек рождается в темноте, проживает в потёмках, а уходит в ночь.
Лютый хотел поделиться прочитанным с дочерью. Он постучал в её комнату, но Василиса не открыла.
Жена гремела на кухне кастрюлями, и Савелий, заглянув к ней, увидел, как она пытается развести на полу костёр.
— Ты с ума сошла! — перепугался Лютый. — Пожар устроишь!
— Какой же ты тюфяк, — отчеканила жена, чиркнув спичкой. — Редкий тюфяк.
Жители не могли усидеть в квартирах, не зная, чем себя занять, и, словно лунатики, бродили по улицам, падая на обледенелых, заваленных снегом тротуарах, которые никто не убирал. Вокруг городской больницы толпились люди с разбитыми в кровь лицами и сломанными ногами, кого-то приносили на руках или на носилках, подбирая на дороге.
— Сограждане! Ситуация под контролем, не волнуйтесь! — голосом мэра кричал на площади громкоговоритель, подключённый к аккумуляторам. — Не нужно паниковать!
Днём, когда на пару часов светало, все высыпали из домов. Полдень в Заполярье был похож на вечер, в сиреневых сумерках сугробы казались ватными, а звёзды тускло блестели сквозь сизые облака. Ощупывая друг друга взглядом, соседи находили, что изменились до неузнаваемости: лица были опухшие и сонные, заплывшие глаза слезились. Люди ходили, машинально вытягивая руки вперёд и ощупывая воздух, чтобы не наткнуться на внезапно выпрыгнувший из темноты столб.
Лютый бродил по городу, пытаясь найти себе применение, ему хотелось быть полезным, и он
