топким хлюпающим болотом, так что Лютый то и дело водил по нему рукой, убеждаясь, что пол из бетона, а хлюпанье доносится из протекавших труб. От голода живот болел так, будто он проглотил нож, а от постоянных головокружений ломило виски, Лютый лежал на матрасе, чувствуя себя тряпичной куклой, которая не может пошевелиться без кукловода.
Но в тот субботний вечер его силы удесятерились, словно кто-то дёргал за невидимые верёвки, приводя в движение его высохшее тело. Антонов вывалился из лифта, довольно посмеиваясь, и терпкий запах коньяка, которым от него разило, Лютый почувствовал даже под крышей. Отпустив охрану, депутат скрылся за железной дверью, лязгнувшей, словно тюремный засов. Лютый спустился из своего убежища и позвонил одним длинным звонком и тремя короткими, прикрыв глазок. Антонов загремел замками и, уже распахнув дверь, пьяно протянул: «Кто там?» Увидев грязного, лохматого бомжа, он скривился, приготовившись захлопнуть дверь, но Лютый подставил ногу. И тут Антонов, мгновенно протрезвев, узнал в смердящем бродяге Лютого. Он пнул Савелия по ноге, но Лютый схватил его за грудки, притянув к себе, и хрипло дышал в лицо, так что Антонову стало дурно. Депутат оттолкнул его от себя, и Лютый скатился по лестнице, едва не свернув шею. У него потемнело перед глазами, стало трудно дышать, так что он, задыхаясь, глотал воздух ртом, как выбросившаяся на берег рыба. Ощупав лицо, Лютый понял, что сломал нос, который завалился на щёку, словно пьяный. Антонов кинулся к Лютому и, держась за стену, принялся сосредоточенно бить его ногами, будто выбивал ковёр. А Савелий не чувствовал ударов и только думал, что даже киногерой давно бы уже потерял сознание, а он лежит и сжимает окровавленными руками проволоку. От выпитого Антонов не удержался на ногах, рухнув на Лютого. И Савелий набросил удавку. Он уже не чувствовал ни боли, ни страха, ни отвращения, просто стягивал проволоку, слушая, как хрипит, захлёбываясь кровью, Антонов. Лютый вспомнил школу и толстого мальчишку, отвернувшегося, когда он протянул ему руку. «Если бы нам зачитывали сюжет нашей жизни, как либретто к балету, — думал Лютый, — или, знакомясь с человеком, мы могли бы увидеть, как в свете молнии, всё, что испытаем вместе с ним, мы сошли бы с ума. Судьбу не обмануть, она и сама тысячу раз обманет, и не дай Бог попасть ей под горячую руку!»
Лёжа рядом с обмякшим телом, он чувствовал, как подступает тяжёлое забытье, и он вот-вот уснёт. «Дочь на одну ночь! — звенел в ушах голос Могилы. — Дочь на одну ночь!» И Савелий ударил депутата по лицу. Глядя на обезображенного смертью Антонова, он собрал последние силы и пополз вниз по лестнице, точно безногий. Из сломанного носа текла кровь, оставляя пятна на ступеньках.
Выбравшись из подъезда, он спрятался на детской площадке, в сложенной из брёвен избушке, в которой едва уместился, вытянув из окна ноги в тряпичных обмотках. Провалившись в вязкий, тяжёлый сон, словно ему вкололи наркоз, Лютый проспал до утра. А когда дворники зашаркали мётлами, побежал прочь из города, где из-за каждого угла ему мерещились люди с чёрными от злобы лицами. Он и сам не понимал, кто эти люди, которых он так боялся — полицейские, бандиты или сослуживцы, но каждый раз, завидев их, Лютый, сжимался, как пустой желудок. Пряча лицо, он семенил по сонным улицам, избегая редких прохожих, переходил на другую сторону или нырял во двор, так что скоро уже был в лесу, ставшем ему домом.
Похоронная процессия чёрной змеёй ползла по городу. Гроб несли широкоплечие могильщики с мрачными, как у надгробных скульптур, лицами. Люди толпились по обе стороны дороги, провожая депутата в последний путь. «Кого нельзя запугать, надо купить. Кого нельзя купить — надо запугать», — любил повторять Антонов. Так что при жизни о нём, как о покойнике, или говорили хорошо, или молчали. Зато теперь проклятия вместе с алыми гвоздиками сыпались на обтянутый чёрным драпом гроб. Ему припомнили и юных любовниц, и убийства конкурентов, и просроченные продукты, которыми он заполнил город. Старухи, складывая губы трубочкой, плевали вслед, а мужики, звеня стаканами, пили за здоровье убийцы. И только семенившая за гробом Петровна, свесившая голову, как увядшая траурная гвоздика, заламывая руки, плакала: «Хозяин-то, хозяин!»
— Тоже мне, нашлись «хозяева», — сплёвывал сантехник Коля, приходивший к Антоновым чинить трубы. — Дворяне, едрёна мать!
Но Петровна, покрываясь пятнами от обиды, теребила позолоченный крестик, подаренный женой Антонова.
— Конечно, хозяева, благодетели, приютили, дали работу.
А Коля, отбросив ключ, горячился:
— Да он из-под прилавка только вчера вылез, а жена в совхозе бухгалтершей была, кур мороженых тырила, — бубнил он, понизив голос, словно боялся, что его услышат. — А ты их — хозяева! Да я в одну школу с ними ходил, одну азбуку учил, а теперь они — хозяева, а я — холоп?
Но женщина, качая головой, уходила на кухню и, не найдя другого занятия, перемывала чистые тарелки, что-то бубня под шум воды. «Хозяева», — повторял сантехник, зло гремя инструментами.
Выживший из ума Начальник бежал за гробом, пытаясь заглянуть в лицо мертвецу. Его карманы были набиты конфетами и яблоками, которые дарили родственники Антонова, чтобы, приголубив юродивого, который когда-то был начальником милиции, задобрить Бога, отмолив грехи убитого. Супруга депутата пряталась от бесконечных измен мужа в церкви, выстроенной на окраине из обычного серого кирпича, которым клали дома. Она жертвовала на храм и смиренно посещала службы, подпевая хору. И теперь шла рядом с городским батюшкой, строгая и прямая, как палка.
Саам смотрел на траурное шествие из окна кафе.
— Не наш стиль, — продолжил он прерванный разговор. — Да и зачем он нам мёртвый?
Пичугин ёрзал на стуле, чувствуя себя, как на допросе:
— Может, кто пришлый?
Саам не отвечал, угрюмо теребя скатерть.
— У вас же весь город в руках! Все точки, притоны, группировки. Кошка мышку не съест без вашего ведома!
Саам хмыкнул, снова промолчав.
— А зачем к гаражу приехали? Кто вам позвонил? Что сказал?
— Никогда тебе не стать майором, капитан. — деланно зевнул Саам, давая понять, что разговор окончен.
Глядя в спину уходящему следователю, Саам вспомнил, как он крутился вокруг Северины, уговаривая её рассказать всё, что знала. Пичугин караулил её у ворот детдома, ловил на дискотеке, таскался следом, как увязавшийся пёс.
— Ты ведь всё время была с ними, они тебя убьют, — пугал он девушку. — А если всё расскажешь, мы возьмём тебя под защиту.
— Я ничего не видела, ничего не знаю. — упрямо твердила Северина, наматывая локон на палец.
Следователь заходил с другой стороны:
— Пойдёшь как соучастница! В колонии для несовершеннолетних таких красоток очень любят.
Северина молчала, хлопая ресницами, будто не понимала, о чём речь.
— Девочка, — сдавался Пичугин, — ты же такая молоденькая, что же ты делаешь.
— Я ничего не делаю, — словно дятел, долбила Северина, и капитан утирал со лба пот.
Как-то он принёс ей плюшевую игрушку и, краснея от нелепости подарка, всё же вытащил его из сумки. Девушка прижала мишку к груди, как родного, и никогда с ним не расставалась. Следователь часто встречал её в городе с ним в обнимку, и ему хотелось взять её на руки, как эту игрушку.
А когда Северину арестовали у школы, где она продавала героин, игрушку выпотрошили и нашли пакетики с белым порошком. Северину отвели в камеру, а вывернутого наизнанку мишку выбросили в мусорный бак, из которого он выглядывал, как подкидыш.
В камере Северина свернулась на узкой лавке и тут же заснула под капель ржавого умывальника, но полицейская тётка с жёсткими, как щётка, волосами разбудила её, заставив отвечать на вопросы. Вкрадчивым голосом она выспрашивала про друзей, наркотики и жизнь в детском доме, но выходило фальшиво, и девушка кривилась, отмалчиваясь или отвечая невпопад.
— Тебе нравится в детском доме? — глупо спросила тётка и зарделась.
Северина демонстративно отвернулась к стене.
