сцепившись взглядами, как боксёры на ринге. Савелий пятился спиной вперёд, а Пичугин, осторожно ступая, шёл за ним, Лютый прибавлял шаг, и следователь, не отставая, шёл быстрее. Савелий рванул вверх по лестнице, Пичугин побежал следом, а когда Лютый утопил кнопку звонка, Пичугин, держась за стену, переводил дух.
На пороге возник опер, изумлённо переводивший взгляд с одного на другого. Отступив, он пропустил Лютого в квартиру и, захлопнув дверь, повернулся к Пичугину.
— Тебя предупреждали, чтобы под ногами не путался? — двинул его опер плечом. — Чего надо тебе здесь?
Пичугин сбежал по лестнице, а полицейский, закурив, медленно спускался следом. По его шее нервно елозил кадык, а борозды на лбу натянулись, как струны.
— Ну что, подмогу кликнуть? — шумно пуская дым из носа, спросил полицейский.
Поравнявшись с Пичугиным, он ещё раз оттолкнул его и, сложив ногти, застучал по зубам, словно ковырял зубочисткой.
— Вы не имеете права! У вас нет полномочий! — хорохорился Пичугин, спускаясь на пролёт.
Но полицейский, расправив плечи, стал ещё выше и, нависая горой, толкал Пичугина с лестницы, так что ему ничего не оставалось, как уйти.
Дома было людно, как в полицейском участке. В гостиной щёлкал пультом толстый сержант, на кухне курили двое в штатском, а из комнаты дочери доносились мужские голоса. Опер снял с Лютого вымазанный в грязи плащ, держа под руку, помог разуться.
— Что же вы, Савелий, нас подводите? — нахмурился опер, укладывая его в постель. — Мы уже вас в розыск объявили.
— Из-звините, — натянув одеяло до подбородка, пробормотал он. — Извините.
— Мы к вам до суда охранника приставим. Пока вы не адаптируетесь, не вернётесь к прежней жизни.
— А когда я к ней в-вернусь?
— Скоро, — уверил опер. — А пока отдыхайте. Жена вам поколет успокоительное, нервишки-то у вас ни к чёрту. Ну, это и понятно, — успокоил он Лютого, не дав сказать. — Отдыхайте.
Лютая, притаившись в дверях, подслушивала, кусая губы. А, набрав номер Саама, прошептала, прикрыв трубку ладонью:
— Он вернулся.
В большой комнате растянулся на диване сержант, и его присутствие было как соринка в глазу. Лютая, выкручивая мокрую тряпку, со злостью вытирала затоптанный пол, а потом, набрав ванну, просидела в ней до самой ночи, плача, сама не зная о чём.
Перебирая дни, словно чётки, Лютый не находил среди них того дня, когда превратился в убийцу. Три месяца таёжных скитаний выцветали из памяти, и о них напоминали только изрезанные руки и нервный тик, от которого правая половина лица стягивалась, словно застрявшая в «молнии» материя. А когда по углам, как мыши, шептались призраки, или в нос бил смрад горящей свалки, то Лютый, как спасительную молитву, повторял про себя заученные показания.
А однажды, не выдержав, попросился в храм. Пожав плечами, сержант вызвал патрульную машину, и Лютого отвезли в серую кирпичную церквушку с куполами, выкрашенными синей краской, какой красят стены в подъездах.
В церкви шла служба, моложавый батюшка читал молитву, а прихожане нестройными голосами подпевали клиросу, и свечки в их руках, будто отвешивая поясной поклон, клонились перед образами, плавясь от огня. Лютый встал в стороне, опустив голову, а полицейский, войдя в церковь, громко хлопнул дверью, так что все, зашикав, обернулись на него. Не зная, куда деть руки, он вытянул их по швам, как перед начальством, и виновато посмотрел вверх, куда обычно поднимают глаза, обращаясь к Богу.
Служба быстро закончилась, и к священнику собралась очередь для исповеди. Лютый, неловко переминаясь, стоял в её хвосте, дыша в бритый затылок широкоплечего парня в кожаной куртке. Одни исповедовались, тихо шепчась с батюшкой, другие оглашали список грехов громко, словно перечисляли заслуги, а бледная девушка в сером ситцевом платке, в последнюю минуту смутившись, попятилась от алтаря.
Подошла очередь бритоголового парня, который всё время озирался по сторонам, а батюшка, глядя на его изрезанное лицо, улыбнулся про себя, отметив, что шрамы лежат крест-накрест, как распятие.
— Шестая заповедь Господня учит «Не убий»! — донеслось до Лютого, и он подался вперёд.
— Работа такая, отец, — оправдывался бандит. — Или ты убиваешь, или тебя.
Священник мелко перекрестился, закатив глаза.
— Господь дал нам жизнь, и только он вправе её отнять.
— Что же, и кошельки нельзя отбирать? — ухмыльнулся бандит, но тут же виновато понурил голову. — Все друг у друга кусок из глотки рвут.
— Искренне ли ты раскаиваешься? Страдаешь ли? Молишься ли за убиенных?
— Страдаю, отец, реально страдаю! Молюсь, раскаиваюсь, на храм жертвую, чтобы Бог мне всё простил.
Батюшка протянул крест и Евангелие, и бандит, неловко нагнувшись, виновато поцеловал их, как целовал мать, вернувшись после отсидки.
— Благослови, отец, на борьбу со своими грехами, — заученно отчеканил он.
Когда священник поднял глаза на Лютого, он уже шагал к выходу, отворачиваясь от ликов святых, темнеющих в золочёных окладах.
«Зло прячется за добром, как темнота за иконой, — думал он, спускаясь по церковной лестнице, — идёшь к Богу, а приходишь к дьяволу».
Вспоминая тяжёлый запах ладана, румяного батюшку и бритый, в складках, затылок бандита, Лютый ворочался до утра, не в силах уснуть. «Исповедоваться — это всё равно, что стерилизовать шприц перед смертельной инъекцией», — прошептал он, когда рассвет повис за окном самоубийцей с серым перекошенным лицом.
Услышав о появлении Лютого, Каримов заметался по камере, как волк в клетке. Он потребовал адвоката, от которого раньше отказался, и стал отпираться от прежних показаний. Готовясь к очной ставке, он подстриг ногти, надел свежую рубашку и, уставившись в треснувшее зеркало, отметил, как поредели его кудри.
Лютый был гладко выбрит, но по привычке теребил подбородок, где вместо бороды белела кожа, выделявшаяся на загорелом лице. Одежда болталась на нём, будто с чужого плеча, а под глазами чернели бессонные ночи. Он горбился на стуле, закинув ногу на ногу, а когда напротив него за стол опустился Каримов, вздрогнул.
Следователь, похлопав Лютого по плечу, поставил посреди стола пепельницу, и Савелий, не в силах унять дрожь в руках, зубами достал сигарету из пачки.
— Вот, курить начал, — смущённо усмехнулся он. — Не возражаете?
Каримов, скривившись, помотал головой и, достав мятую сигарету из-за уха, перегнулся к Лютому через стол, прикурив от его спички, трепыхавшейся, как птенец, в гнезде из пальцев.
— Расскажите, что произошло на летней веранде в тот вечер, когда погиб Могила? — предложил следователь.
— Меня не было в тот вечер на площади, — отрезал Каримов, выпустив дым из ноздрей.
Прикуривая одну сигарету от другой, Лютый повторял заученные признания, уставившись Каримову в правое ухо, будто читал одному ему видимый текст. Он казался спокойным и почти не заикался, и только дрожащие пальцы, нервно мявшие сигаретный фильтр, выдавали его волнение.
— Я не в-видел, как он стрелял, только Могилу, упавшего с простреленной головой, и ружьё, которое он б-бросил на землю, — не решаясь назвать Каримова по имени, Лютый спотыкался на слове «он», опуская глаза.
Каримов, не сдержавшись, громко хмыкнул, но следователь грохнул кулаком по столу.
— Тихо! Вам слово уже давали.
