«А Елизавета с Александрой – молодцы! Как и Мария с Екатериной, как мадам Давыдова и остальные… И готовить мясо они еще научатся!» – принялась старательно убеждать себя француженка. Ей вспомнилось, как сама она в первые дни жизни в Чите с ужасом думала о том, что никогда не сможет самостоятельно зарезать курицу, и поначалу просила об этом то кого-нибудь из живших неподалеку крестьян, то приходивших к ней торгующих разными вещами якутов. Но потом ей просто стало стыдно за свое неумение делать все самой и полагаться на чужих людей. Кур и цыплят было жалко, но из-за голодающего в остроге Жана, к тому времени уже ставшего ее законным супругом, который постоянно болел от тюремной баланды, молодая женщина переживала сильнее, чем из-за птиц. А спустя еще некоторое время Прасковья начала гордиться тем, что переломила свой страх и жалость к птицам. Теперь же она пыталась уверить себя, что рано или поздно оказавшиеся вместе с ней в Чите бывшие знатные дамы тоже смогут преодолеть себя и перестанут брезговать приготовлением мяса или курицы.
Но пока две из этих излишне возвышенных дам что-то не спешили возвращаться обратно в кухню. Анненкова быстро разрезала курицу на куски и бросила их в чугунный горшок, сложила в глиняную миску, накрыла крышкой куриные потроха и тщательно вытерла со стола кровь. Все, теперь можно было позвать Александру с Елизаветой и закончить урок приготовления щей без нервных вскрикиваний и обмороков.
Прасковья Егоровна вышла из кухни и подошла к распахнутой двери комнаты, в которой хранились выросшие на ее огороде овощи. Из этой комнаты доносились тихие голоса Нарышкиной и Муравьевой, которые, как показалось хозяйке, о чем-то спорили. Анненкова заглянула в комнату, и соседки, вздрогнув при виде ее, виновато замолчали.
– С мясом я все закончила, идемте дальше готовить, – улыбнулась им Прасковья.
– Конечно, мы уже идем! – засуетилась Александра, на лице которой отразилось явное облегчение.
– Мы тут просто думали, что взять, – принялась оправдываться Елизавета. – У вас тут все кочаны такие огромные, их надо на части рубить, а то ведь не дотащим…
В этом Нарышкина была права. Кочаны капусты, которыми была наполовину завалена маленькая комната в доме Прасковьи Егоровны, действительно поражали своими размерами. Самые крупные с трудом можно было обхватить двумя руками, и поднять их в одиночку вряд ли было под силу даже привычным таскать тяжести крестьянским женщинам. Остальные овощи, сваленные кучами на расстеленных на полу рогожах, тоже были значительно больше обычных, и гости Анненковой посматривали на них с некоторым подозрением, как будто сомневаясь, что все эти огромные картофелины, репы и морковки – настоящие. Прасковья, уже не первый раз сталкивавшаяся с удивлением своих друзей при виде выращенных ею плодов, с гордостью улыбнулась:
– Я сейчас нож принесу, и мы кусок от кочана отрежем. Иначе действительно никак. Вы бы видели, как мы с Сергеем эту капусту сюда затаскивали – ее пришлось на тачке в дом завозить!
Вспомнив, как они с выделенным ей в помощники местным солдатом перетаскивали созревшие овощи в дом, Анненкова совсем развеселилась, и все неприятные мысли о подругах-неженках окончательно улетучились у нее из головы. Она сбегала в кухню за увесистым тесаком и с легкостью отрубила у лежавшего ближе всего к двери кочана капусты большой кусок. Муравьева и Нарышкина вновь посмотрели на нее с уважением и даже некоторым страхом.
– Лиз, возьмите картошку, штуки три или лучше четыре, – распорядилась она, поднимая отрубленный капустный ломоть. – А вы, Александрина, берите вон ту длинную морковку. И тесак прихватите, пожалуйста!
Нагруженные овощами, женщины вернулись в кухню, и урок по приготовлению супа продолжился. Стремясь вновь улучшить свою пошатнувшуюся в глазах Прасковьи репутацию, ее гостьи старались изо всех сил. Муравьева принялась крошить на столе капусту, а Нарышкина – чистить картошку и морковь, уже как будто бы не особо переживая из-за того, что ее руки опять стали грязными. Получалось у обеих бывших дворянок совсем неплохо, и Анненкова, наблюдая за их работой, не скупилась на похвалу. Вскоре щи уже кипели в трех больших глиняных горшках на плите, а три женщины уселись на грубо сколоченную лавку у стены, чтобы немного отдохнуть.
– Запомнили, в каком порядке надо бросать в бульон овощи? – спросила Прасковья. Ее ученицы дружно закивали.
– Постараемся не перепутать, когда сами будем готовить! – лукаво улыбнулась Нарышкина. Анненкова рассмеялась, но Муравьева не разделила их веселья: вид у нее был почти такой же несчастный, как во время разделки курицы. Елизавета покосилась на нее с недоумением, но ничего не сказала.
– Полин, а завтра мы сможем продолжить учиться? Может быть, вы нас еще научите кашу варить? – спросила она.
– С удовольствием научу, приходите! И остальным передайте – пусть тоже приходят, – кивнула Прасковья. – Мадам Волконская уже давно ко мне на урок собирается…
– Да, мы ее обязательно позовем, – с энтузиазмом откликнулась Елизавета.
Прасковья подошла к плите и принялась по очереди заглядывать в горшки со щами. По кухне поплыл вкусный приятный запах, и ее проголодавшиеся подруги шумно вздохнули. Хозяйке стало ясно, что пора отпустить их по домам – поесть и отдохнуть перед вечерним свиданием с заключенными.
– В общем, щи должны повариться еще полчаса, а потом их надо убрать с огня, плотно закрыть крышкой, и пусть они подольше постоят, – сказала Анненкова, оборачиваясь к ним. – Все просто, как видите!
– Будьте к нам снисходительны, Полин, нам это совсем не просто, – вздохнула Нарышкина. – Но мы, конечно, постараемся как следует все усвоить! Я прямо сейчас пойду готовить со своей помощницей!
– Разумеется, удачи вам! – слегка поклонилась Анненкова.
– Александрина, вы идете? – спросила Елизавета у Муравьевой. Та рассеянно кивнула:
– Да, сейчас… Но вы, если торопитесь, меня не ждите!
– Хорошо. – Нарышкина взяла с лавки теплый пуховый платок, небрежно набросила его на плечи и, попрощавшись с Прасковьей и Александрой, вышла из дома. Муравьева тоже стала закутываться в свой платок, но делала это очень аккуратно и старательно, словно специально хотела протянуть время.
– Помочь вам? – предложила Анненкова.
– Нет, спасибо, – вздохнула Александра и, посмотрев ей в глаза, с горечью в голосе добавила: – Я не хотела говорить этого при Елизавете Петровне, поэтому отпустила ее одну… В общем, я хочу сказать вам, Полин, – вы намного лучше всех нас, дам из высшего общества. Мы – неженки, ни к чему не приспособленные, мы никогда ничего не умели делать, да еще и гордились этим и презирали все низшие сословия, которые умели делать грязную работу! Я сама их презирала, они все казались мне грубыми и недостойными! И вот только теперь мне ясно, как я была не права, какой я была глупой и бессовестной женщиной…
– Александра, голубушка, ну что вы такое говорите?! – изумилась Анненкова.
– Я знаю, что говорю, моя милая Полин, я действительно очень перед вами виновата! – Муравьева беспомощно развела руками, и по ее щекам вдруг покатились слезы. – Я и о вас, и обо всех крестьянах, которые нас привечали в дороге и которые нам здесь помогают, плохо думала… Полин, душа моя, простите меня за это!
– Да что вы, Александра, это вы меня простите! Я же тоже над вами посмеивалась, когда вы сырого мяса испугались! – с не меньшим пылом бросилась извиняться Прасковья, также не сумевшая сдержать слезы. Женщины посмотрели друг другу в заплаканные глаза и внезапно крепко обнялись в порыве чувств. После чего, немного отступив друг от друга и снова встретившись взглядами, так же пылко, как только что плакали, рассмеялись.
– Полин, я у вас еще буду дальше учиться готовить, хорошо? – спросила Муравьева, хотя Анненкова только что подтвердила, что ждет к себе на уроки всех желающих.
– Разумеется, приходите, когда захотите. – Прасковье нетрудно было еще раз повторить свое приглашение. Александра Григорьевна, вновь пробормотав слова благодарности и попрощавшись с хозяйкой, тоже выскользнула за дверь. Анненкова, все еще находящаяся под впечатлением от их взаимных признаний, некоторое время рассеянно смотрела на идущую к калитке Муравьеву в окно и, лишь когда та вышла со двора, вспомнила, что на жаровне все еще кипят недоваренные щи. Она сняла крышки с горшков,
