она думала о Кати. Причем думать так о ней будет еще и Иосиф.
Молодая женщина прекратила плакать, приподняла голову, а потом встала с кровати и подошла к окну. На улице была глубокая осень, и все вокруг было засыпано мертвыми опавшими листьями, когда-то ярко- желтыми и красными, а в последнее время непонятного грязного оттенка. Гороховский переулок, на который выходили окна демидовского дома, редко бывал совсем безлюдным, но теперь Мария не увидела ни одной живой души. Словно весь город вымер в тот самый момент, когда погасла ее последняя надежда когда-нибудь увидеть своего любимого.
Постояв пару минут у окна, глядя то на пасмурное небо, то на затоптанные прохожими листья, Мария Поджио вернулась к кровати, присела на ее край и закрыла лицо руками. Она больше не плакала, ее глаза были совершенно сухими. Она просто приучала себя к мысли о том, что уже с завтрашнего дня и до конца ее муж и отец ее ребенка Иосиф будет считать ее предательницей, отказавшейся от его любви и бросившей его ради выгодного брака с другим, и никогда не узнает, почему она на самом деле так поступила. А сама она всю оставшуюся жизнь будет жить с мыслью о его ненависти и презрении к ней.
– Зато он не умрет, его увезут в Сибирь, он будет жить в деревне и поправится. Он будет жить еще очень долго, – громко произнесла Мария вслух, уже понимая, что отныне эта фраза станет ее единственным утешением.
Глава XIX
Московская губерния, Сергиев Посад, 1836 г.
«У меня к тебе все чувства любви, дружбы, уважения, энтузиазма, и я отдала бы все на свете, чтобы быть совершенной, для того, чтобы у тебя могло быть ко мне такое же исключительное чувство, какое я питаю к тебе. Ты можешь быть счастлив без меня, зная, что я нахожусь с нашими детьми, а я, даже находясь с ними, не могу быть счастливой…» – уже, наверное, в тысячный раз перечитывала Анастасия Васильевна Якушкина старые записи в своем дневнике. Множество начавших потихоньку желтеть страниц было заполнено подобными фразами, полными тоски по навсегда разлученному с ней мужу Ивану Дмитриевичу и робкой надежды на то, что когда-нибудь они все-таки еще встретятся. Анастасия листала свой дневник, и с каждой страницей тоски становилось все больше, а надежды – все меньше.
Она начала вести этот дневник почти девять лет назад, в Ярославле, когда они с Иваном виделись в последний раз. В тот день, когда он сказал, что запрещает ей ехать за ним в ссылку. Сначала она писала в дневнике только для себя. Это была единственная возможность выговориться, высказать все, что она чувствовала, выплеснуть все свое горе, ни от кого не скрываясь и ни перед кем не играя стойкую и сильную женщину. В письмах, которые она тоже писала Ивану пачками, молодая женщина не могла быть настолько откровенной – их читало слишком много цензоров, самым первым из которых к тому же была ее мать Надежда Шереметева. И хотя особых секретов у Анастасии не было ни от матери, ни от почтовых служащих, доверить письмам свои самые сильные чувства она все-таки не могла. Для этого ей был нужен именно дневник, в который не заглядывал бы никто, кроме нее.
В дневнике она спорила с Иваном, возражала ему на каждое из тех слов, что он говорил ей в Ярославле, приводила доводы в защиту своей правоты, которых не смогла найти тогда, во время их краткого разговора. А затем снова, почти всегда одними и теми же словами, признавалась ему в любви и писала о том, как безумно желает быть рядом с ним. Все бросить, оставить детей своей матери и помчаться к нему, не послушавшись даже его прямого запрета. Анастасия писала об этом с такой страстью, что порой острый кончик пера, как бритва, резал бумагу, и чернила просачивались на следующую страницу тетради, а потом смешивались с капавшими из ее глаз слезами и расплывались по всему листу бледными кляксами. После чего она немного успокаивалась, брала себя в руки, отодвигала дневник в сторону, чтобы дать чернилам подсохнуть, и опять вспоминала их с Иваном последнюю встречу и его ласковый, но в то же время звучащий твердо и совершенно непреклонно голос:
– Никто, кроме тебя, не сможет дать нашим детям хорошего воспитания, никто больше не вырастит их достойными людьми. Это может сделать только мать. Только ты, и никто другой.
– Моя мать тоже может воспитать их. Может найти хороших учителей, – робко возражала ему тогда Анастасия. – Все остальные жены ссыльных, тех, кого отправили в Читу, уже уехали к ним. Волконская оставила сына своим родителям, у Муравьевых трое детей остались с бабкой, Давыдова шестерых пристроила разным своим кузинам!
– Мне нет дела до остальных. Они еще пожалеют, что оставили детей, я уверен. А мои дети, наши с тобой дети не будут расти без матери, – голос Ивана звучал так твердо, так жестко, что ни о каких возражениях не могло быть и речи. Хотя позже Анастасия поняла, что она не смогла бы возразить мужу, даже если бы он говорил с ней менее сурово, если бы просто попросил ее не бросать детей и не ехать за ним в ссылку. Она вообще никогда не могла спорить с ним, он казался ей слишком умным и знающим все намного лучше ее. Тогда, в Ярославле, она попыталась настоять на своем в первый и единственный раз в своей жизни. И тоже потерпела поражение, которое, как ей стало ясно потом, было совершенно неизбежным.
Но тогда она еще надеялась переубедить мужа и все-таки добиться его согласия на свой отъезд. Чувствуя, что ее он не послушает, Анастасия в отчаянии обернулась к матери, стоявшей в нескольких шагах от них с Иваном и прижимавшей к груди их младшего сына. Мать всегда была очень дружна с Иваном, он часто советовался с ней по разным вопросам и соглашался с ее мнением. Она могла бы уговорить его не мешать Анастасии ехать за ним, могла сделать так, чтобы он поверил, что их дети будут счастливы с ней и вырастут хорошими людьми благодаря ее воспитанию! Но Надежда Шереметева сделала вид, что не понимает отчаянных взглядов дочери, и не произнесла ни слова. Она лишь еще крепче прижала к себе одной рукой маленького Евгенюшку, а другую положила на голову вцепившегося в подол ее юбки трехлетнего Славы, и Анастасии стало ясно, что рассчитывать на помощь матери не стоит.
Она пыталась еще спорить с Иваном, просить и требовать, чтобы он понял, как важно ей быть рядом с ним, доказывать, что ему она будет нужнее, чем сыновьям, но он был непреклонен, а время их свидания стремительно подходило к концу. Трое солдат, которые привели Якушкина на встречу с родными и во время их с Анастасией спора отошли на несколько шагов, придвинулись ближе к ним, и было ясно, что разговаривать супругам осталось недолго. Еще немного, и Ивана должны были увести назад, в камеру, которую он и другие пересылаемые вместе с ним в Сибирь каторжники временно занимали в Ярославле, увести от Анастасии навсегда.
И тогда Якушкина, уже понимая, что не сможет добиться своего и будет вынуждена вернуться домой с матерью и сыновьями, обхватила мужа обеими руками и вцепилась в него так крепко, словно хотела слиться с ним в единое целое. Иван тоже прижал ее к себе, но Анастасия сразу почувствовала, что его объятия были гораздо менее сильными и страстными, чем ее. Хотя женщину это и не удивило. Она и так всегда знала, что ее любовь к мужу намного превосходила те чувства, которые он испытывал к ней. Знала, чувствовала, еще когда Иван только объяснился ей в любви, сообщив, что уже поговорил с ее матерью и та дала согласие на их брак, и когда они впервые поцеловались после венчания, и когда впервые же остались наедине… Знала, но не хотела, боялась признаться себе в этом.
А Иван потом отстранил ее, подошел к Шереметевой, еще раз поцеловал сыновей и повернулся к своим конвоирам, давая им понять, что готов возвращаться в камеру. Правда, уже когда его уводили, он все же оглянулся в последний раз на Анастасию, и они еще раз встретились глазами. Но в его взгляде молодая женщина прочитала не любовь, а только безжалостный приказ оставаться с детьми и больше никогда не пытаться с ним увидеться. Ей же оставалось только подчиниться этому приказу.
Как же упрекала она его тогда за этот приказ и вообще за то, что ее желание быть с ним он посчитал ничего не значащим капризом! Какими словами осыпала его про себя, забирая у матери проснувшегося и заплакавшего ребенка, выходя из здания тюрьмы и отправляясь на вокзал! И в то же время уже тогда Анастасия понимала, что ее муж прав и что сама она, как только немного успокоится, будет чувствовать только стыд и вину перед ним и перед их детьми.
Так и случилось. Уже в поезде, уносившем ее домой, Якушкина смотрела на спящих рядышком сыновей и с ужасом думала о том, что хотела оставить их одних, лишить их матери после того, как они уже потеряли отца. Этих совсем еще маленьких мальчиков, этих ничего пока не понимающих крошек! Представив, как они останутся без нее и как старший сын будет спрашивать бабушку, куда пропала мама, Анастасия вновь разрыдалась – теперь уже от жалости к детям и от стыда за свое нежелание думать в первую очередь о них.
