стали чувствовать то же, что и он. Видя страдания Мухсина, братья разделяли эти страдания, и им казалось, что они сами становятся возвышеннее, чище, благороднее.
Дни шли, и жизнь подле Мухсина, с которым они делили его молчаливую печаль, понемногу смирила в них злобу и ненависть к Саннии и Мустафе. Еще удивительнее было то, что отношение Селима к Саннии изменилось. Он больше не думал о ней просто как о женщине с пленительным телом и грудью, похожей на апельсин. Теперь он видел в ней нечто отвлеченное, некое божество, во имя которого они все вместе страдают.
Мухсин вспомнил утро в деревне, когда он увидел феллахов, занятых тяжким трудом и поющих гимн своему божеству, воплощенному в снопах урожая. Они окружали его с серпами в руках, их полуобнажённые тела были изнурены зноем, стужей, работой. Он думал тогда о своем божестве, и ему пришла в голову мысль, заставившая его вздрогнуть: мог бы он претерпеть страдания во имя своего божества или в нем течет не та кровь, что у феллахов?
Несмотря на все, что произошло, Мухсин был не в силах изгнать из головы мысль о письме, которое он получил в деревне, и продолжал его тщательно хранить. Он все еще не верил, что Санния не писала этого письма и ничего не знает о нем. Истина оказалась слабее возведенных им волшебных замков. Иногда призрак сильнее реальности.
Оставаясь один, Мухсин часто доставал письмо и внимательно перечитывал его, повторяя любимые фразы и стараясь истолковать их по-своему. Его воображение наделяло их смыслом, которого они не имели. Конечно, он помнил слова Заннубы, что письмо написано уличным писарем, и все-таки не решался его разорвать. Он цеплялся за это письмо, за его давно знакомые фразы, словно фантазия могла придать мечте реальность. Быть может, плод его воображения превратился для него в своеобразный символ веры? Разве может истина опровергнуть веру? Разве может разум осилить сердце?
И вот однажды Селим увидел, как, лежа на кровати, Мухсин осторожно вынул из конверта письмо и стал медленно его читать, прячась за спущенный полог. Селим не удержался и, нарушив молчание, радостно и взволнованно воскликнул:
— Письмо? Письмо от нее?
Мухсин растерянно поднял голову и сделал инстинктивное движение, чтобы спрятать письмо. «Почетный председатель» Ханфи лежал около них на постели и старался найти во сне утешение от горестей, незаслуженно выпавших на его долю. Радостный крик Селима, голоса которого он так давно не слышал, пробудил в нем надежду на приближение часа милосердия и облегчения. Он быстро сбросил с себя одеяло, сел на постели и с восторгом закричал:
— Порадуйте меня, дети!
Селим выбежал из комнаты и стал носиться по всему дому.
— Абда! Абда! Абда! — кричал он.
Квартира наполнилась шумом. Будь Заннуба дома, она удивилась бы внезапной перемене, происшедшей в безгласном семействе, вдруг ожившем. Но она ушла с Мабруком — в гости, так она сказала. Может быть, она и на самом деле пошла к кому-нибудь, чтобы утолить свою еще не угасшую ненависть, распространяя выдуманные ею небылицы о сопернице, а может быть, снова отправилась с Мабруком искать новых искусных колдунов.
Абда сидел в гостиной, склонившись над чертежной доской. Он пытался работать, но часто с досадой бросал рейсфедер, недовольный всем на свете. Услышав зов Селима, он вскочил и пошел выяснить, в чем дело.
Через минуту Мухсин увидел около себя всех своих родичей, выжидательно смотревших на него. На губах у них блуждала трогательная улыбка надежды, в глазах было трепетное ожидание. Мухсин не мог больше молчать. Радость и надежда братьев произвели на него сильное впечатление. Не без колебания сунул он руку под подушку и достал заветное письмо. Письмо ведь старое, а они, по-видимому, думают, что оно только что пришло. Ничего не поделаешь, придется их разочаровать. И все же он не может дольше хранить молчание и сторониться их. Ему следует поделиться с ними тем немногим, что он имеет, единственной реликвией, оставшейся у него от Саннии.
Он протянул письмо, Селим взял его и развернул. Они начали читать, а Мухсин наблюдал за выражением их лиц. Потом Селим вернул ему письмо с таким разочарованным видом, что Мухсин даже встревожился. Он услышал, как Абда пробормотал:
— Да ведь это же от Заннубы!
Селим удивленно смотрел на Мухсина, словно спрашивая, что заставляет его перечитывать такое неинтересное письмо.
— Это она писала, — вполголоса проговорил мальчик, опустив глаза.
— Кто она? Санния? — тихим голосом мягко спросил Селим.
Мухсин утвердительно кивнул.
Тогда Селим снова взял письмо, чтобы еще раз прочесть его. Абда тоже стал читать, заглядывая через его плечо. Мухсин указывал пальцем на некоторые фразы, разъясняя и толкуя их смысл так, как он его понимал. Селим никак не мог найти в них то значение, которое им придавал Мухсин, и, покачивая головой, тихо, безнадежно говорил:
— Нет! Нет! Она не то хотела сказать.
Мухсин побледнел. Абда толкнул Селима плечом и быстро проговорил:
— Именно это! Прочти еще раз, и ты поймешь.
— Ты еще не видел ее с тех пор, как вернулся? — ласково спросил он Мухсина.
— Нет, ни разу, — порывисто ответил мальчик.
И Мухсин вдруг сам удивился, что еще не был у Саннии, хотя она звала его и с нетерпением ждала. Вот ее письмо, в котором она откровенно пишет, что ждет его.
Эта неожиданная мысль вернула ему силы и надежду. Он один во всем виноват. Почему не пошел он к ней? Он плохо поступил с Саннией, он сам изменник.
Мальчик обрадовался и с увлечением стал рассказывать братьям про Саннию и последнее свидание с ней перед его отъездом: как он вернул ей подобранный им платок и как она сама его ему подарила, сначала осушив им его слезы. Этот платок он до сих пор хранит у себя как сокровище.
И Мухсин достал шелковый платок Саннии. Селим поспешно взял его и помахал им, радостно восклицая:
— Кто любит пророка, пусть помолится о нем!
— Что это такое? — спросил «почетный председатель», доставая очки, чтобы посмотреть, что у Селима в руке.
— Платок!.. Ее платок!.. У нас ее платок! — ответил Селим, поднося платок к глазам Ханфи.
«Председатель» почтительно встал и торжественно произнес:
— Ее платок!.. Велик Аллах!
Он поднял глаза к небу и поцеловал свои руки.
— Хвала Аллаху! Велика милость Аллаха! Это слишком много для нас! Как бы нас не ограбили! — провозгласил он.
Селим добавил, передавая платок Абде, чтобы тот тоже посмотрел на него:
— «Она сказала: приходите, а мы не пошли».
— Мы сами во всем виноваты! — крикнул Ханфи.
Надвинув шапочку на самые уши и подбоченившись, «почетный председатель» пустился в пляс, напевая:
— Ее платок!.. Ее платок у нас!.. О господи, ее платок… чудесный… замечательный… изумительный платочек…
Абда выбранил его, говоря, что такой шум и шутовство обратят все в шутку. Но Ханфи вовсе не паясничал. Он выражал свою искреннюю радость. Длительное молчание и мрачное настроение в доме, подавлявшие его веселость и жизнерадостность, угнетали его. Поняв, что жизнь вернулась в прежнее русло, он до глубины души обрадовался и не переставал шуметь и суетиться. Абда снова прикрикнул на него:
— Хватит уже, перестань наконец, сделай милость!
Ханфи прекратил свое пение и, подойдя к Абде, восторженно повторил:
