хорошими товарищами.
Для солдат, уже прослуживших два три года, втянувшихся в распорядок ротных подъемов по утрам, лагерных учений и строевых занятий, внове были только молодые их товарищи. К ним, как всегда в таких случаях, приглядывались, в большинстве своем наставляли и помогали не попасть впросак.
Теперь уже не только унтер-офицеры, но и рядовые знали, что по закону «честный» солдат – неприкосновенен, только приказом по роте могли его наказать, например временным запретом на отлучку из казармы. Вторичный проступок приводил к занесению фамилии виновного в «ротный штрафной журнал». Провинившихся направляли и в «дисциплинарные команды», к тому времени учрежденные.
Смертной казнью карали единственно за уголовные преступления, а также «за возмущение против власти…, за грабеж, убийство, измену». Наказание в таких случаях определял суд.
И теперь, как и раньше, унтер-офицерский кулак по прежнему оставался одним из средств поддержания порядка и дисциплины. Да на это особо не обижались: суд или даже запись в штрафной журнал казались солдату страшнее.
В этом смысле мой прадед не был исключением и такие свои действия полагал справедливыми потому, что наказывал самолично и, как считал, «только за дело». В то же время, когда пускал в ход кулаки хотя бы и старый солдат, но из-за своей корысти, Иван его самоуправства не терпел. Молодые в большинстве своем не имели привычки жаловаться, но унтер-офицер, научившись за десятилетия службы в отделении и во взводе все видеть и слышать, распознавал ситуацию и тотчас принимал меры по своему разумению.
Вспоминал Иван Арефич, что на одном из занятий по рукопашному бою любитель кулачной расправы по команде «сбоку отбей» или «снизу отбей» не сработал как положено. Тогда велел ему унтер-офицер надеть нагрудник и маску, взять ружье и идти на плац. Здесь после нескольких пропущенных ударов приклада, виновный на глазах у товарищей благодарил своего наставника «за науку» и обещал впредь «себя соблюдать». Он сам, как и другие, кто много лет уже дядьку хорошо знал, в подлинной причине таких неурочных занятий нисколько не сомневался.
Другой «напастью», и в первую очередь для неграмотных солдат, были писари. Эта публика вообще занимала особое положение, и не только потому, что умели писари разборчиво и красиво писать (иногда встречались среди них настоящие каллиграфы). Об этих их способностях я знаю теперь доподлинно, так как перечитал сотни дел, заполненных писарями полковых, дивизионных и батальонных штабов.
Преимущество их заключалось в том, что находились они в штабах, по роду своей службы были ближе к офицерам, документов видели и знали гораздо больше, чем другие нижние чины.
Отличала дивизионных, полковых и батальонных писарей и широкая, как у фельдфебелей, галунная нашивка поперек погон. Даже старшие унтер-офицеры имели на погонах хотя и три, но узкие нашивки.
Ротные писари фельдфебельских погон не носили; именно к ним чаще всего солдаты обращались за помощью. Приходила, например, рекруту весточка из дома, бежал он тогда к писарю, просил «дядюшку» письмо прочесть. Если у самого служивого появлялась охота написать родным, опять же шел он к «благодетелю». В первом случае следовал такой ответ: «Как я могу прочитать тебе письмо в скучном виде… Да я тебе такой холод голод и всякую нужду невольно вычитаю и представлю, что ты изрыдаешься и уйдешь в лазарет». Во втором случае писарь возмущался: «Ты, братец мой, воображаешь себе, что можно сочинить письмо натощак…!»
Подобному Иван Арефич бывал неоднократно свидетелем.
Многие ротные писари умудрялись пить без меры, утверждая, что «грамотному нельзя не пить от тоски одиночества». Вот как рисует старый служака писарские привычки: «…мудрец этот постоянно получал подачки, то деньгами, то натурою – в виде ко сушки или полуштофа».
Попадались и такие, что пускались, по отзывам своих товарищей, в рассуждения: «Грамота, братец мой, великое дело – она все может, и вся она в моих руках: могу написать тебе такое письмо, что батька твой как прочтет, так последнюю корову продаст и пришлет денег; а могу написать и такое, что прочтет, да только плюнет на него…»
Ротные писари унтер-офицерам большей частью были неподвластны, но рекрутов Иван Арефич часто выспрашивал, что пишут им из дома, советовал родителей службой не пугать – здесь, конечно, медом не помазано, но правду следует доводить так, чтобы мать потом слез не лила, жалеючи своего солдатика.
Служили в подчинении у Арефича два три хитреца, на расспросы своего наставника отвечали: пишут, мол, родителям, какой дядька у них справедливый да заботливый, и от батюшки с матушкой постоянно передавали поклоны.
Раскусил их унтер-офицер, да сначала только усмехался, а потом и ответил на такие россказни: дескать, если я, такой добрый да ласковый, ничему дельному не научил вас, то надо бы исправить это, и начать следует уже со следующих занятий…
Прадед с тех пор, как вполне освоил грамоту (да и почта к шестидесятым годам заработала в российских уездах), сам написал на родину несколько писем, в ответ вроде бы даже получал весточки от брата и сестры, в том числе известили они его и о смерти родителей.
Между тем военная жизнь с регулярными занятиями по уставам, на плацу, на стрельбище шла своим чередом. Новые уставы, принятые во второй половине шестидесятых годов, уже полностью были освоены унтер-офицерами, «мирный» состав батальона в пятьсот человек позволял им теперь более успешно работать с каждым солдатом в отдельности.
Все больше молодых офицеров, выпускников военных учебных заведений, проникались идеями современной (на тот период) техники использования войск и средств вооружения. Идеи эти чуть позднее обобщил и сформулировал М.И. Драгомиров.
Вновь обратились и к заветам А.В. Суворова, который в своей военной теории делал особый упор на подготовке солдат непосредственно к бою – ничем иным занимать рядового никак не следовало. При этом научить солдата мыслить, а не механически исполнять команды многие офицеры считали своей главной задачей.
Должны были этим руководствоваться в работе с подопечными и унтер-офицеры. Поэтому Иван Арефич более, чем в прошлые годы, задавал рекрутам вопросы по уставам и наставлениям, стараясь таким образом заставить солдат думать. Приводил примеры из Кавказской войны и, обсказав обстановку в атаке или обороне, в карауле и на биваке, требовал солдат назвать возможные действия в том или другом случае.
Винтовок Бердана в полк поступило еще мало, поэтому только стрелковая рота да унтер-офицеры владели вполне этим оружием, в большинстве же своем рядовые имели ружья старого образца, калибром 6 линий.
И все же командование полка решило понемногу учить стрельбе из «берданки» все роты. Сильно не хватало для этого патронов, и дело поэтому шло не так успешно.
Между тем в батальонах появились специальные штатные инструкторы для обучения фехтованию и рукопашному бою. Боевые унтер-офицеры, такие, как мой прадед, отнеслись к новшеству поначалу с недоверием, несмотря на то, что теперь с них снималась часть нагрузки. Познакомился Иван Арефич с одним инструктором прапорщиком, узнал, что был он унтер-офицером, а после присвоения звания прошел специальное обучение.
Хоть оказался прапорщик на десяток лет моложе Ивана, в поединках показал он себя бойцом умелым и решительным. «Такому можно доверить молодых солдат, – подумал унтер-офицер, – для общего курса подготовки вполне можно».
Весною, в мае, уходили батальоны на летние учения в лагеря, что обустраивались неподалеку от Марефы. Переход делали в два дня, везли с собой, как всегда, кухни, палатки, другие предметы военного быта.
На Харьковщине в это время года совсем тепло, а потому шли просохшей уже дорогою среди зеленеющих полей, оставляя за собой одно село за другим. Шли в полной амуниции, с оружием, шинели, котелки приторочили к ранцам.
Время от времени музыканты оркестра выходили вперед, играли свою музыку на медных и деревянных инструментах. По положению, оркестр дивизии находился в ее первом по счету полку, то есть 121-м Пензенском.
По команде запевали песню, старые солдаты, которых в полку оставалось два три десятка, учили
