— А! Тогда это наверняка Кчун Шик. Юкатекское чудо. Мастер на все руки и не только. Сейчас он плясун. А толстый — Йош Вашкаштра, эмигрант из Аркаима. Они оба выступают в шоу ольмеков. Йоша я знаю, он мой приятель. А с Кчун Шиком не знаком, так, понаслышке только…
Однако у тебя и глаз! Будешь подступаться к интервью?
— Нет, какое там… Я просто обозналась. Да, наверное. На другого человека он очень похож. Куда мы теперь?
— Куда прикажешь.
— Как тихо… И безлюдно. Раз у вас ночь — это день, то где же люди?
— Ночь везде ночь, просто у нас по ночам не спят.
— Вот и пойдем туда, где они не спят. Но не к мэру, конечно.
Так и сделали. Только пришлось сначала разыскивать у моста мою наспех припаркованную «сюизу».
Солнце у нас восходит в это время года в шесть утра. Три часа спустя, уже в невозможную, звенящую жару, я подвез Катерину к башне «Нопаля». Мы побывали с ней в «Каменной Голове», потом она с восхищением наблюдала процессию дудочников. Музыку и факиров снимало городское телевидение, над рядами тромбонистов слитно взлетали кулисы, флейтисты корчили гримасы… Катерину это дурацкое зрелище отчаянно рассмешило, но потом она сказала, что больше не может, хватит на сегодня, она хочет к себе. По дороге я поглядывал на нее в зеркало. Она устроилась на заднем сидении вдоль, вытянув босые усталые ноги. Время от времени позевывала, потом стала хмуриться. Лицо ее менялось, наверное, что-то в уме сочиняла, только почему такое мрачное? Ох, она не проста, моя Новая звезда…
На прощанье она мне вяло помахала ручкой, и только лавсановый балахон смутно мелькнул в дверях.
«…принадлежат перу Одина Юреца, который, по моим сведениям, проживал в городе Итиль в период между 75 и 85 годами Третьей Смятки». По нашему календарю это годы 2438–2445 (годы Смятки, короче, Солнечного счисления, ойляне умудрились все запутать…).
Я потянулся к кувшину, отпил воды, а кубик льда вынул и притиснул ко лбу. Я читал уже добрых два часа, изнывая, как домохозяйка над детективом — ничего не понимал. Отступление об ойлянах-путаниках принадлежало какому-то современному комментатору, может даже Гнездовичу, — оно было вписано на обороте листов обыкновенным пером, ядовито-синими чернилами.
Капли щекотали мне скулу. Надо еще льда поставить в холодильник, а то рехнусь. Тяжело поднявшись, я совершил нужные манипуляции. Было также минутное искушение засунуть голову в холодильную камеру, но я его одолел. «Опись» оказалась прековарнейшая штука! Прочесть, во что бы то ни стало, одним духом… но с какой стати? Сейчас, когда глядел на нее от холодильника, все снова казалось проще. Но я знал, что сяду, переверну с трудом прочитанную страницу и ухну в этот текст, как в прорву.
Я и комментарии-то взялся подряд читать, — верный знак того, что влип, хочу понять что и как. А понять было ох как трудно! Начиная со времени. Третья Смятка — это был для меня пустой звук. Из истории Земли Ойле я знал только, что там с тех пор, как подвесили они над собою Звезду МАИР, никакой истории нет. Никто туда не ездил, послов там не держали, ойляне наружу не показывались. Да, конечно, «опись» старая. Хотя бы по языку можно судить. Этот самый Один Юрец, видимо, вел дневник. Муж ученый, корешок моченый… Так…
«Ерема Бартер аппроприировал голиндраму. Занят сминцией и просил у меня в том допомоги. Сотяготение грядущее ему гребтит крепко. Опасаюсь, как бы не оставил он сминцию ради каштелей своих, на воздусех строенных».
Числа сякого-то, месяца вырвеня. «Чем более рассуждаю о сотяготении, тем более испытываю стыдного разочарования. Уж впору сказать: братья, стойте! Схаменитесь, бессмысленные, на что восстали! Что вам эти сермяжники дались? Ошую их за рабочий материал мыслите, одесную воспеваете — дескать, колосса создадим! Великодушника! Тщета это, тщета горькая, и проклинаю сам себя, что под росписью сего безумства свою руку приложил».
Так. Опять месяц вырвень. Сплошные сминции, аккомодации, Ингерманландово счисление и прочая тарабарщина. Пропустим. Ага, вот месяц сажень начался. Интересно, как это у них — сначала вырвень, потом сажень. Наоборот бы я еще понял, хотя… наверное, ошибаюсь. Поверхностная, так сказать, аналогия. Что там у него, в этом сажене: «…утвердили и наметили к исполнению. Теперь ничего не отменить. Брат Бартер оставил все, на что прежде полагался, получил три хутора сермяжников и одну плавильню для опытов. Я его почти не вижу. Зашед к Ворону, обнаружил Гая тоскливо почитающим Субботу. В сильной горловой жабе говорить брат не мог, а писать запрещает Закон. Так что он только воздевал очи горе и теребил талескотон. Но очи эти исполнили меня столь сильно тревогою, что заутре первым делом к нему наведаюсь».
Наведался. Вот что пишет: «…принес с собою настойку чучулы. Спасибо старику шабу, не забывает меня, всякий раз с оказией что-нибудь пришлет от даров сельвы. Ворон выпил дозу в изюмном вине, прослезился и спустя краткое время обрел сызнова голос. И что же? Оказалось, давеча, в пятницу, в самый канун священного дня, явился к нему Бартер, взволнованный крайне. Горько упрекал он Ворона в неправильных расчетах, дескать, сверхтонкие поля им просчитаны по Лазарю, а следовало — по Септию, Луке и Магнусу. От чего сотяготительные силы вышли пропорциональны не второй степени мощности, а имели экспонент три с половиною. „Уроды! Уроды!“ — горько восклицал Ерема, то ли детищ своих разумея, то ли нас с Вороном. Я и то был, конечно, огорчен, а брат Ворон, по вспыльчивости характера, принялся тогда орать на Бартера, доказывая ему с мелом в руках и пеною на устах, что не в Лазаре дело, а в том, что Магнус был невежею, Лука из Фаленты — прелюбодеем, а Септий Анкор — его полюбовником. Может, и был — давнее то дело, только вот голоса брат Ворон лишился, а доказать ничего не доказал. Разумеется, касательно экспонента».
В общем, к концу сажня 83-го года Смятки я сообразил, что трое «братьев» занимались почтенной и давно похеренной социоматематикой. Один Юрец, правда, еще штудировал Тарот (странно, я бы от брата Ворона скорее такого ожидал, но что уж…). Гай Ворон, кроме того, что был хазарином и имел холерический темперамент, разрабатывал теорию, как бы сейчас выразились, психосоматического единого поля, применяя дифуравнения высших порядков ко всему, на что взгляд его падал. Ерема Бартер, невыясненного происхождения, был среди них единственным практиком, за что я проникся к нему определенным уважением. Сотяготение, которое они то ли изобрели, то ли предложили к внедрению в жизнь, внушало из всех троих сильное опасение только Юрецу. Гай Ворон был уверен, что все там в порядке, только безумец Ерема вечно путает знаки, пропускает плавающую точку, от того все его беды и разочарования. Ну а Бартер то ли путал, то ли нет — но из населения своих трех хуторов пытался вылепить, кажется, сверхчеловека. В этом, собственно, сотяготение и заключалось. Я предположил по обмолвкам Юреца, что Третья Смятка была эпохой технократов и слово ученых воплощалось в жизнь с легкостью военного парада. М-да… Представить себе, что сермяжники с трех хуторов… это ж человек двести, наверное… слитно продуцируют общую мысль, способную постичь природу Солнечной системы по изображению луны в календаре огородника… Не слабо. Также я смог сделать вывод, что приверженность главного расчетчика брата Ворона школе Лазаря Швечки на практике привела к тому, что узы сотяготения никак невозможно было разорвать. Хуже — отдельные сермяжники совершенно терялись в мыслительной мощи своего мета-эго (что совсем не удивляло меня, но Юрец и Ворон почему-то ожидали другого). Супер-человека у Бартера не вышло. Это стало ясно Юрецу и компании примерно к середине месяца репника. Тем не менее пилотный проект, видимо, удовлетворил верхушку государства и был принят ко всеобщему исполнению. Вот тут-то все трое и почувствовали настоящий ужас. Ойле-Богатырь, по уточненным Вороном расчетам, не мог оставаться стабильным. Он рос бы, как на дрожжах, впитывая и поглощая все новые и новые личности. Все равно — первого поэта или собирателя бутылок. Было бы серое вещество, а так — все сгодится. Он даже поощрял бы свои единицы воспроизводить потомство, чтобы получать нетронутые, чистые младенческие разумы, в которых так хорошо, без помех протекают биотоки. Но самым горьким разочарованием стало то, что Ойле-Богатырь (и пилотные уроды Бартера это доказывали собственным примером) не смог бы выполнять своего основного предназначения. Творчески мыслить и познавать мир это облое чудище не могло, раз мира как такового для
