— А, ну конечно, это же твой знакомец, борода косичками… Словом, этот сумасшедший бухнулся мне в ноги, я чуть не упала, — и давай что-то петь… А юбку при этом не выпускает, норовит ноги целовать, слезы текут ручьем… Что ты смеешься? Порвал он мне лучший выходной костюмчик, все измазал…
— Я не смеюсь. Просто… он ничего плохого не хотел. У него душа постоянно восторженная, он в Аркаиме ходил перед храмом. А тебя за Анахиту принял, потому что ты вся в белом. И ожерелье вот это было, да?
— Да. Нефритовое.
— Ему все равно. «Землю Мазды озирает Ардвисура Анахита, станом, грудью совершенна, в ожерелье изумрудном, дева чудная, вся в белом…»
— Да уж… Портрет… И между прочим, тут Кчун Шик и явился. Выбежал из тени, очень театрально и очень кстати. Еще немного, и твой аркаимский святоша приобщился бы к божественному… прямо на мостовой.
— Ничего бы не приобщился. Он девственник, обет давал. Ну, и что же Кчун Шик?
— Да ничего. Оттащил этого боголюбца к фонтану, водой побрызгал, тот отдышался, и они ушли.
— И все? Вы даже не поговорили?
— А о чем бы я с ним разговаривала? Это для вас он чудо, а так… Обыкновенный проходимец, по- моему. Танцовщик он, конечно, отличный, но эта его прокатанность… как будто совсем без костей… И глаза ледяные. Я, знаешь, рада, что это не тот человек… за которого я его было приняла.
— Ну и ладно. Ну и хорошо. Что дальше будешь делать?
— Не знаю… больше никто билетов не присылает. У тебя какие-нибудь идеи есть?
— У меня всегда полно идей. А в Теночтитлане всегда есть, на что посмотреть.
— Колодец?
— Ну, в Колодец ты всегда успеешь, — я вспомнил Синобу и его кота. — Там сегодня Шекспира ставят. Что ты, Шекспира не видала у себя дома?
— Да мне ведь и за жизнь всего не увидать. На тебя полагаюсь.
По-моему, она была уже в полном порядке. Наваждение, какое там у нее было, отступило. Никто из тени больше ее не смущал, и я подумал: а он все-таки изрядный оболтус, этот, из тени, неотождествленный. Упустить такую женщину или отпустить… Вон глаза-то как горят, сосуд же благодати — такая, если только не обманывает. Да у них и счет другой обману, играм… Но это мы узнаем, рано или поздно.
— Полагайся, это верно… Я тебе покажу «Чокоатль».
— Что такое?
— Тоже местное шоу. Но туда надо обязательно идти вдвоем.
— О! И с кем же ты раньше ходил?
Я ответил безмятежной улыбкой:
— Ты к себе поедешь?
— Нет, я там устроилась, — она показала куда-то за дверь. — У меня в «Нопале» проходной двор, представляешь, соседи трансвеститы оставили бусы в сахарнице, на кухне туфля из змеиной кожи, шпилька шесть дюймов и размер сорок пять… Так что я у вас посижу, оформлю впечатления. А что? Надо ехать сейчас?
— Сейчас рано. Но долго не засиживайся. В этом туда идти… У тебя еще что-нибудь есть, полегче?
— Полегче? Это что, оргия, куда ты меня собрался вести?
— На оргии у нас вдвоем не ходят. Пятерками — минимум.
— Да нет у меня ничего полегче… ладно, придумаю. Значит, ты…
— За тобой приеду в «Нопаль».
…Назовите меня скверным рассказчиком, но я не берусь судить о том, чего не понимаю. Если бы я попытался соорудить ей одежду из двух оконных занавесок, то принцип был бы тот же: на плечах — узлами, а там — как придется. Но эти ее «занавески» вязал и драпировал Мастер. Куда мне, несмысленному!
О нашем путешествии можно было бы сложить песню; но все песни здешних дорог одинаковы. Мы отправились в путь и, наконец, достигли цели.
Я запомнил, что в полете она в этот раз боялась воздуха, сидела, скрестив кисти и лодыжки, тревожно поглядывала вниз. Мы поднялись так высоко, что вокруг был слабый отсвет вечерней зари, а под нами — полная ночь и отчетливо складывался узор городских пропастей между полей дробного света. И было холодно. Так что она в полном смысле слова оттаяла, снова очутившись на твердой почве. Слишком твердой, я бы сказал, чтобы двигаться на каблуках: с вертолетной площадки вела узкая тропинка между камней. Место, куда я ее привел, было на самом краю обитаемого города, почти в горах. Я сам бывал здесь нечасто. С виду — обычный каменный домишко, ни вывески, ни стоянки — сюда только по воздуху можно добраться, почти тишина… Катерина вопросов не задавала, и это было немного не в такт моему замыслу, но — женщина! Что с нее взять? Может, у нее закончился любимый лак для ногтей, и оттенок не в тон платью… Я был на сто процентов уверен, что все пойдет как надо. Светски держа ее под руку, прокладывал путь. Не задерживаясь в верхнем зале, с местной музыкой и баром, повел вниз. А там уже помещение было выдолблено в скале и не было другого света, кроме тростниковых свечей, и воздуха — кроме коричневого, и запаха, кроме шоколада.
Ну, ну, не надо, — это был действительно шоколад. Конечно, такой, какого за океанами не понимают. Питье, которое нам принесли, было, правда, густое, но без молока, и ваниль торчала из горшочка вялым стручком. Катерина засомневалась.
— Это что? — она облизнула палец. — Горькое…
— Пробуй понемногу. Можешь только смачивать губы. Нужно привыкнуть.
— Стоит привыкать? А шоу? Ты обещал.
— Будет, — я, как советовал сам, пригубил. У меня был рецепт особый, с перцем… Мысленно, конечно, содрогнулся. Но виду не подал.
Когда собралось гостей человек десять, распорядитель задул свечи на столпе посреди сцены. Рассказать о том, как это было? Нет? Я даже не знаю, сохранилось ли оно сейчас. Шоколад, я знаю, не сохранился… Но это была игра. Так хорошо спрятанная под перьями и льняным полотном, под рядами бус из бирюзы и зеленого камня, чтобы не возмутить искушенную особу из женского журнала своей «ненастоящестью». И достаточно ненастоящая для того, чтобы я мог вести свою партию. В общем, когда на сцене остался только шоколад, стекающий томительно по бронзовой коже, и в зале стало так тихо, что звук падения капель на доски отдавал металлом, — Катерина тихонько убрала руку из-под моей ладони.
— Слушай, я пойду подышать?
— Я с тобой. Покурю.
— Ладно…
Тем, кто оставался, было, в общем-то, все равно, шумим мы или нет. Но мы ушли тихо. В верхнем зале не было никого. На веранде кто-то, совершенно неразличимый, может быть, даже за углом, — тоже курил. Я почувствовал запах «Смуглой Девы».
Катерина оперлась на каменную ограду, смотрела на горы, до того близкие, что они наполовину заслоняли огненные небеса. Свет из окна падал ей на щеку, на губы, оттененные коричневым. Пауза наступила в нашей пьесе, не очень-то предусмотренная, но вполне неизбежная. И даже то, что мы молчали, имело свой ритм. Я не спешил докурить, она, слегка улыбаясь, вдыхала ночную призрачную прохладу. Связь между нами уже была, нужно только…
— Что? — Катерина вдруг обернулась.
Под навесом, в полутени, — тот, другой курильщик. Сигара его тлела, не давая света.
— Звезда! — хриплым голосом сказал этот некто. Сигарный огонек описал полукруг и пригас. На пальце простертой руки искрилась небесная точка. Что-то путеводное, или просто яркое в здешних широтах. Сириус, должно быть.
— Звезда так близка… Простите, сударыня, — он выступил на свет и оказался рыжим, бородатым, уже немолодым. — Портрет не желаете ли?
