У него был весьма отчаянный вид. Весы сомнения готовы были качнуться, и я понимал, что этот мученик идеи тогда кинется на меня, пусть и при неравных шансах. Будет пытаться меня прикончить, потому что уверен во всемогуществе какого-то злобного маньяка.
— Лео! Это же как божий день… Ну? Вы сказали…
— Я помню!
— Ну, а я ответил: «Знаю». Подтвердил, так сказать, сообщение. Слушайте, Гнездович, мне так уже все надоело — ждать… Я хочу о вас и вашем кардинале тоже позабыть. Как можно скорее. Давайте, отыскивайте его, а уж как я там его возьму — не вашего ума дело. Так и скажите монсеньору. Сами-то понимаете, как это неприятно — когда крючок в мягком, а?
Гнездович дернул щекой. До моей задницы ему дела не было, у самого свербила заноза…
— Я буду торопить Орана. Когда мы… когда будет ясно — я приду к вам. Не вздумайте исчезнуть, Тарпанов, это гибель!
Видимо, полагалось ему это произнести с угрозой. Но вышло довольно жалко, умоляюще.
Спустя два дня я получил ответ от Симановича. Сообщение короткое. Читая его в первый раз, я изумлялся. Перечитал дважды, трижды, и все-таки не понял, что чувствую. «Артему Тарпанову: Дракон такого типа означает внезапное нападение или острое противостояние. Полет его несет огненную гибель. Если же, вопреки очевидности, на Вашем изображении дракон без огня, то это могло быть сделано намеренно, как намек на тайну или противоречие в характере. Решительно советую Вам еще раз пообщаться с автором, прежде чем соглашаться на воспроизведение». Марко, чертов сын! Я готов был поверить, что он подает мне знаки: «внезапное нападение», «огненная гибель», «сделано намеренно… намек на тайну». И главное, «посоветоваться с автором»! Ладно.
Была не была. Если это и в самом деле чудо и он сразу догадался и еще не забыл… Я немного поразмыслил и отправил сообщение, в котором с огорчением признавался г-ну Симановичу, что рисунок, увы, уже сделан в давние годы. Но кое-какие обстоятельства жизни наводят на мысль, что это было опрометчиво… Да и толкование уважаемого мастера удивительным образом говорит о том, чего всякий раз хотелось бы избежать… Однако автор рисунка уверял-де меня, что это Черный Юй, знак во всех смыслах благоприятный и охранительный (святая правда, Марко так и говорил!). Поэтому не соблаговолит ли господин Симанович еще раз углубиться в бездны своих познаний и просветить меня насчет истинной природы Черного Юя?
Отправил письмо — и задумался. Понял меня Марко, поймет ли, что я его понял верно… или это игра моего возбужденного страхом воображения? Да. Я боюсь. Что на мне такое, что они все хотят видеть меня исполнителем? Декан, который уже понял, что я дал слабину. И ламангары. Они надеются, что я знаю, как его забрать. Когда сами не знают, где именно оно спрятано. Может быть, они правы, и все очень просто? Может быть, его не прячут… торчит себе в какой-нибудь из их инсталляций… Тогда почему не доктор Гнездович? Что такое, почему они боятся сами к нему прикоснуться? Ведь и Декан, и Очеретги собираются что-то такое делать с Пером… или хотя бы не делать, так владеть им. Хранить его. Перепрятать. Опасно ли его трогать вообще? Да что там за опасность может быть? Какое-нибудь излучение?
Вспомнился один парень из нашей группы, он в жизни был то ли химиком, то ли физиком, и с глупой важностью рассказывал, что держал в руках урановые стержни от примитивного ядерного реактора. Дескать, это вполне безопасно. А вот облизывать нельзя… Черт бы их побрал всех! Декан заставил меня добыть «Самсон»… если, конечно, черный каменный флакончик, извлеченный втихомолку из сумочки Катерины, содержал в себе это зелье. А не какие-нибудь духи… Я не нюхал и не рассматривал его; нужно было, чтобы не заметил Оран, бдивший над Катериной с той минуты, как привез ее наутро в «Нопаль»… Ламангары ничего не знают о «Самсоне», во всяком случае, Гнездович ни о чем таком не упоминал. Так что же этот «Самсон»? О вещах, добытых мною прежде, тоже рассказывались легенды, но я мог бы поклясться, что прикасался просто к мертвым артефактам. Некоторые были драгоценны. Некоторые — просто нелепы. Но ни разу я не чувствовал священного трепета, просто делал все правильно. Не знаю, честно говоря, что бы со мною сталось, если б каменная «Гюлехандан Доррегерьян» вдруг засмеялась розами и зарыдала жемчугом… Такого просто не бывает, легенды всегда говорят другим языком. Но «опись» Юреца, сон мой, паутина связей… Они сделали Перо, чтобы рассыпать на части соединщика… а если человек и так один? Что? Смерть? Тьма?
Я почувствовал, что глаза слипаются. Был белый день, но я еще не привык снова бодрствовать под Солнцем. Почту оставил включенной, хоть и не ждал так скоро ответа. Задернул штору, стал устраиваться на лилипутской раскладушке. Пожалуй, сходить еще по нужде… Грохнула входная дверь, в коридоре я разминулся с Ораном. Ойлянин нес под мышкой толстый сверток. Проходя к себе, он машинально, как и я, заглянул в отворенную дверь угловой комнатенки, где смотрела, все едино — в день или в ночь, — печальная Катерина.
Проснулся затемно, голова была тяжелая. Марко пока не отозвался. Рано, дадим ему еще времени. Из Кузиной части квартиры доносились ритмичные скрипы и притоптывание. Хорошо поставленный голос бубнил что-то на аймарском, потом затараторила женщина. Новости, наверное. Мадам Атальпа таким голосом даже во сне не разговаривает. Воздух в каморке застоялся, как в отсеке подлодки. Я попытался отворить окно — нет, плотно забито. За дверью, в потемках, в хозяйском конце коридора мелькали синеватые сполохи. Оттуда полз тяжелый запах, наверное жрицыной стряпни. Во всяком случае, я просто задыхался. От других соседей не доносилось ни звука. Так… ну, пойдем подышим, что ли…
После кошачьих и человечьих запахов лестницы ночь показалась благоуханной. Опять сеялся мелкий дождик. Я встряхнулся. Хорошо, что есть просто ночь и народ не будет толпиться на мокрых улицах. Ноги несли меня к Чачанка, там, я знал, можно было всегда поесть в забегаловках. Правда, основное блюдо у них собака с рисом… но в смысле еды я довольно хладнокровен. Не корейский ресторан, бедного Шарика не станут на моих глазах лупить палкой, чтобы был вкуснее, а мясо на тарелке — просто пища. Я поел, приободрился и пошел куда глаза глядят, просто наслаждаться прохладой и одиночеством. Поначалу казалось, что иду, сам не зная куда. Но остановился, сообразив, что приближаюсь к музею Изящных Искусств. Мне, да и любому, там нечего делать ночью. Наверняка музей охраняют. Я был уже в парке, в начале одной из аллей с редкими фонарями. Чего доброго, здесь и Гнездовича встретишь… небось, тоже ему не спится. Хотя — нет, они с монсеньором наверняка изучают рисунки Орана, выискивают признаки Пера… Я постоял немного, как бы в нерешительности, и все-таки двинулся вперед. Глухая, без окон стена музея искрилась от влаги. В аллее днем обильно цвели японские вишни; сейчас большие светлые лепестки были сложены, как ладони, и много их, опавших, слабо отсвечивало в лужах на дорожке. Очумели, бедные, от непрерывной здешней весны-осени, цветут, цветут…
Аллея немного расширялась, переходя в музейный палисадничек. Вишни сменились жасминовыми кустами. Под кустом справа, отчетливый в металлическом свете ближайшего фонаря, сидел «кактус».
Это там, в Теночтитлане, их так называли. Ну, хрен редьки не слаще… коатлекль, «змеечубец», созерцатель пупа… Как и наши, этот был совершенно голый, и на плечо так же свешивался клок волос — одинокий на обритом до блеска черепе. По плечам скатывались капли, вода собиралась в складках тела. Лепестки жасмина и вишен облепили кожу. Я разглядывал сидящего, как нечто неживое. И, заметив
Есть! Новое сообщение. Я развернул текст. «Случай г-на Тарпанова требует личной консультации. Симанович». И факсимильный Марков инициал славянской вязью.
