После гляделок со змеечубцем да пары хороших глотков «Манитобо» натощак соображал я с задержкой: как же это понять? Неужели все-таки… признал? Получилось?! Скверно настроенный почтовый экран сильно мерцал. И слова все простые, понятные, и сам я не этого ли ждал? А вот поди ж ты — отказывался поверить в удачу. Слишком быстро все. Слишком гладко. Ведь это может означать все что угодно: «требует личной консультации». С кем? Цыганок Марко, двусмысленный, скользкий — и всегда он был такой. Нет, это точно, он просек и дает знать… Ехать надо. Когти рвать, и прямо сейчас. Пока не вышел Декан Лелюк из какой-нибудь подворотни. Тогда мне уже не уйти.
До Кузиного дома доехал на такси. Подумал — и отпустил. Нужно только забрать деньги, остальное мое все при мне. Но — пусть катится. Найду другое.
Мрачная обитель в переулке спала. Только на «наших» окнах слева почудился желтоватый отблеск. Луна, что ли, восходит? В подъезде, ступая с предосторожностями, выглянул с площадки в немытое окошко: какая луна? Обложено же все. Ничего, и в такую погоду самолеты летают. Скоро, скоро провалится все это в черные тартарары. Да, Марко… нелегко мне с ним будет, конечно, но уж не хуже, чем с Деканом. Только успеть бы!
Я вошел, стараясь не скрипеть половицами, и увидел шагах в пяти по коридору мадам Атальпу с плошкой в руках. В плошке вяло трепыхались огоньки, задавленные вонючим карбидным дымом. Жрица скользнула по мне стеклянными глазами, пробормотала с угрозой: «Грызуть…» — и зашаркала прочь, обводя плошкой дверные проемы и плинтусы. Она кашляла и все хрипела: «Ужо они грызуть… отгрызуть…» Сущая яга.
Я ждал, что слабое пятно света удалится вместе с ней. Но оказалось, что старая грымза стояла в полутени. Позади тускло отсвечивало огромное Кузино зеркало, полированная обсидиановая панель в стене. Я ступал тихо, да и за шумами от жрицы ной дезобработки мог бы особо не стараться. Но мне не хотелось спугнуть этот свет, хоть я и не знал, что отразится в зеркале.
А мог бы догадаться. Свечи! Три свечи, расставленные на столе у Катерины, и она сама в треугольнике огней. Нагая.
Боги Ацтлана, она сидела на столе, голая, подогнув под себя одну ногу. Я видел ее довольно отчетливо в черной каменной плоскости. Так близко… Парасимпатическая заработала вовсю: сердце, надпочечники, диафрагма; бросило в пот — утерся, сбилось дыхание — прикусил губу. Что с ней? Что она там делает? Кому эта нагота, казавшаяся теперь вдвое, вдесятеро чеканней, совершенней и желанней, — неужели только тьме и тому, кто все эти дни был между нею и всем прочим? Я не видел ее лица, только профиль, да и тот — в четверть, и не мог знать, что — в глазах. Мне казалось — за чесночным дымом курений, за трескучим запахом тростниковых свечей я различил ее запах. Пусть она безумная, и я в этом виноват. Я буду виноват еще раз, видят боги, я войду к ней — и за порог, и во всех смыслах, что ж я, каменный или «кактус» какой, в самом деле?
Нет, нельзя, нельзя! Я пришел, только чтобы взять деньги. Поздно, поздно.
— Спокойно. Что ты? Держи позу. Устала?
Вот так… Оран! Рыжий бес! Там, у нее… Я задержал дыхание… Сквозь шум в ушах я слышал, как она отвечала! Слабый, чуть охрипший, но вполне разумный голос:
— Ничего. Ты… рисуй, я только волосы поправлю.
— Не надо поправлять. Ты должна слушаться. Я лучше знаю. Так сиди.
— Хорошо, — и, помолчав, завела снова: — Спасибо. Ты меня спас… Как это тебе в голову пришло? Я ведь могла бы сойти тут с ума…
— Я же обещал. Разве не помнишь? Нет, сюда смотри, а не в угол. Так. Теперь вот ты и разговаривать стала…
— Да. Можно сказать, все прошло.
— А если бы не прошло… я бы его убил. Не смей улыбаться сейчас, женщина! Сиди… еще немного.
— Да. Только убивать… никого не надо было бы. Никто не виноват. Я — больше всех.
— Вздор. Бабья чушь. То никто, то ты больше всех. Убил бы обоих или покалечил сучьих гадов.
— Бог им судья, Гутан, — смиренно отвечала эта проклятая ведьма. — Артем — подневольный, а тот… Квапаль… Если б я сама не придумала все это… Сейчас даже смешно. И легче. Я знаю, что Симон не восстал из мертвых, и это нормально, а не так… навыворот.
— Ладно. Много-то не болтай. Хорошо, что хорошо кончается. Вот… так. Славный будет зеленый колер.
— Покажешь?
— Покажу, покажу, не ерзай. Мы с тобой на этом будем квиты. Ведь не думал, что железки эти да проводочки заработают.
— Не льсти мне так. Рисовал же статуи в музее.
Оран хмыкнул.
— Пальцам чхать на статуи. Я за эти три дня (три дня! Боги, боги…) их как свои стал чувствовать. Живое тело, вот что им нужно, статуи — тьфу, для школяров. А все-таки, знаешь…
— Что? Устал?
— Да. Нет еще привычки. До самого плеча работаю… Хэ… Ну, пожалуй… вот так. Уф! На сегодня шабаш.
Послышались стуки, бульканье, запахло скипидаром. Я уже пришел в себя. Да… черт с ними. Они пешки, могут творить, что заблагорассудится. А у меня главные ходы еще впереди, пан или пропал, и не они — моя забота. Так я себе внушал, потихоньку разворачиваясь на пятке.
— Ну, так. Посмотришь утром. Сейчас свет не тот. Слезай.
Свет в зеркале запрыгал. Катерина потянулась, зевнула.
— Замучил меня совсем. Давай, я тебе помогу. Господи, как ты их носишь… разъемы какие-то…
Свет качнулся и погас. То, что нужно. Но слышно теперь было намного отчетливей.
— A-а… О. Нет. Нет, Гутан. Не надо.
— Ну, ты вот! Я ж тебе говорил… Как это — не надо? А вчера?
— Я… сама не знаю. Вчера… Сегодня… Ох… Давай… подождем. Когда это все закончится, хорошо?
Даже если б я ослеп и оглох — ничего бы не изменилось. Я уткнулся лицом в камень и все равно видел, как этот рыжий обезьян мусолит цур-палками своими ее груди, бородой своей поганит ее живот.
— Да черт ли его… когда закончится. И чего ждать? Свадьбу играть, что ли? — между этими фразами ойлянин делал промежутки, красноречивые, как порез во все горло. От Катерины осталась только тьма, тьма и слабые вздохи.
— Ну, ну? Плачешь? Плачь, это ничего.
— Нет. Не плачу.
— Ну, и не плачь. Тут же все… как божий день. Ох, какая ты… Красавица моя… Лапушка… Как же такую только малевать… одно мученье, ну, ты хоть помоги, ведь это ж грех… так обходиться, поможешь, милая? Ах, ну, хоть вот так, славная моя…
Мне бы ворваться к ним туда, расшвырять к дьяволу, порвать на куски… Но тот, по другую сторону струны, только кривил моей же болью рот, но не позволил сделать ни шагу. Что бы там у них ни было — оно оказалось скоротечно. В глубокой тьме и тишине я сдвинулся, чтобы поползти тенью мимо, мимо, — и тут со скрежетом очнулись гиревые часы императорского кузена, и страшно, тягуче пробили два удара.
Моя дверь подалась не сразу, что-то упало под ноги, я не стал смотреть. В каморке по-прежнему воздух висел топором; я не мог нашарить сумку с тайником, включил свет.
Рисунки. Пачка рисунков Орана. Я подобран их, сложил стопочкой и уже потянул за края: порвать на хрен, к Змеиной Матери…
Но почта моя была включена! Открыта, выпотрошена, как есть пуста!
Под дисплеем имелась записочка: «Приду на рассвете».
