он наступает осенью. Если дафнии размножаются слишком уж интенсивно, они способны просто отравиться отходами своей жизнедеятельности, своими отбросами. Вам это ничего не напоминает?
— К чему эти прозрачные аналогии? Будете агитировать за движение зеленых?
— Вот сарказм ваш уж точно ни к чему. Человечеству конец — мне это ясно, как было бы ясно и вам, имей вы хоть каплю экологических знаний. Последний шанс был упущен во время тридцатисекундной войны — она отбросила космонавтику на уровень шестидесятых годов прошлого века. Больше нет надежд на космические ресурсы — а земные подходят к концу. На загрязнение земли, воды и воздуха все давно махнули рукой — международным банкам это выгодно, а обывателю все равно. Вашему поколению, похоже, кажется в порядке вещей, что нельзя подставлять кожу под солнечные лучи, пить воду из родника, ходить по траве босиком? Человечеству конец, и оно это узнает… но ничего изменить уже нельзя.
— А вот теперь, — Рогов остановился и резко развернулся лицом к Павлу, — перейдем непосредственно к вам и вашей жене. Она бросила вас три года назад?
— Да… то есть нет. Она просто пропала. Как я только не искал ее. В наше время трудно просто так взять и исчезнуть, но ей это удалось. И я думаю, что у нее была причина. Существенная, очень важная причина. Мы любили друг друга. Я до сих пор…
— У нее была причина. О, я думаю, партеногенетическая беременность — вполне серьезная причина.
— Парте… что? И, подождите, вы утверждаете, что у нее уже был один ребенок?
— Да нет же! У нее была партеногенетическая беременность, длившаяся три года. Хм, да, я тоже не поверил сначала. Но, знаете что, это документально зафиксировано. Она наблюдалась у десятка специалистов по всей стране все это время. Под разными фамилиями и документами, конечно. Под конец уже прослеживались крайне подозрительные отклонения. Мне крупно повезло, что родила она все-таки под моим надзором. Действительно повезло, несмотря на то что пришлось делать кесарево сечение, самое сложное за всю мою практику. И вот что вам еще скажу — когда она ушла от вас, она действовала не по своей воле. Вернее… это очень сложно, и я пока даже себе этого не могу внятно объяснить… назовем это временным помешательством. Наведенной шизофренией. Будто в ее голове временно поменялся хозяин — вы понимаете? Сейчас-то она в полном порядке. Спрашивала про вас и очень ждет.
— Так мы к ней сейчас идем? — нельзя было сказать, что услышанное оставило Павла равнодушным, но три года ожидания сделали его подозрительным к хорошим новостям. А Рогов еще не закончил своего рассказа.
— Пока нет. К тому же, вижу, вы не знаете, что такое партеногенез. Я, собственно, до конца не уверен, что это именно партеногенез… Видите ли, это, с одной стороны, интуиция, а с другой — аналогия. Вот вернемся к дафниям. Они способны размножаться двояким способом. Обычный, в нормальных условиях, — живорождение. Партеногенетическое. Это означает, что в размножении участвуют только самки. Но когда наступает пора вымирать, часть самок переходит к обычному, двуполому, размножению. И вот эти-то самки откладывают яйца, которые не бояться ни морозов, ни отсутствия воды, ни большинства всего того, что смертельно для обычных дафний. Они остаются жить, остаются ждать. Может пройти год, несколько лет, даже десятилетия, но яйца сохраняют свой потенциал. И, попав в благоприятные условия, проклевываются. Все начинается заново. Видите, дафниям в целом, как виду, не страшны последствия собственной глупости. А человечеству? Моя аналогия простирается за пределы здравого смысла, но, боже мой, как все похоже! В первый раз за всю письменную историю мы живем среди такого количества токсичных веществ, медленно, но верно убивающих каждого. Но кто знает, может, все это уже было когда- то? И не один раз? У вашей жены… Может быть, я все переворачиваю с ног на голову, но нельзя же утверждать, что подобное необычное рождение… которое и рождением-то назвать нельзя… стало результатом самого обычного зачатия. Конечно нет! Тот, кто родился у вашей жены, не ваш ребенок, но и никого другого. Отца у него вообще нет. Какое-то сочетание окружающих ядовитых отходов вызвало деление неоплодотворенной яйцеклетки и запустило древний эволюционный механизм, ответственный за выживание человечества. Зародыш стал расти и развиваться, но следовал совсем не тому пути, который обычно проходит ребенок, перед тем как родиться. Ему понадобилось гораздо больше времени, чтобы сформироваться, но теперь ему не грозит почти ничто из того, что способно погубить человека. Но то, что он все-таки родился, означает только одно — конец. У человечества теперь есть надежда, но у нас с вами ее больше нет.
Теперь они стояли у двери в самом конце коридора, которая наводила на мысли о банке или бомбоубежище и вдобавок выглядела абсолютно новой, чем являла собой резкий контраст всему остальному зданию. Наглядное доказательство серьезности происходящего. Чувствуя, как застревают в горле слова, Павел медленно произнес:
— Так вы что, хотите сказать, что моя жена родила…
— Вот именно.
Оно лежало на стерильно белом столе в комнате, освещенной лишь холодным светом ламп, за дверью из легированной стали с кодовым замком, за звуконепроницаемыми стенами, окруженное многочисленными датчиками в переплетении проводов. Размером с мяч для регби, серое в разводах. Крепкое на вид. Наводящее ужас.
Этот страх шел из самой глубины сознания, где мысли становились инстинктами. Оттуда, где возникали голод и сексуальное желание, жажда власти и любопытство. Самый старый из всех страхов рода человеческого.
— Вы понимаете теперь, что это может натворить? Один только взгляд на него — и хочется руки на себя наложить. Но каким образом оно это делает? Телепатия? Феромоны? Генетическая память? Оно явно должно обладать при рождении — другом рождении, когда выйдет из защитной оболочки, — всеми навыками взрослого организма, иначе ему просто не выжить. Может, оно и сейчас достаточно разумно? Несколько медсестер клятвенно утверждают, что оно пыталось каким-то образом заговорить с ними. Вот только зачем ему это надо? Еще одна мера предосторожности? Опасается, как бы мы его не уничтожили? Видит бог, это достаточно трудно сделать. Оболочка его — неизвестный науке сверхтвердый полимер, не пропускающий никаких видов излучений. Алмазный бур с него соскальзывает. Возможно, гидравлический пресс или что-нибудь в этом роде могло бы с ним справиться. Или атомная бомба. Но я бы на это ставить не стал. Бесполезно. Бесполезно и бессмысленно. Оно только первое. Будут и другие — чем дальше, тем больше. Теперь я точно знаю, зачем человеку нужны сорок процентов балластных генов, но лучше бы я оставался в неведении. Я не уверен, что смогу пережить подобное и не сойти с ума. А другие? Как вы-то это воспринимаете?
— Это… — Павел тщательно взвешивал каждое слово, но нужных найти не мог, — действительно потрясает. Но… можно привыкнуть. Со временем. Если бы он… оно было… каким-то монстром, мутантом, это не пугало бы так, но… с другой стороны — это же такой же человек, как и все мы. Если ему удастся выжить… думаю, мы должны пожелать ему удачи. Но мы и сами должны попытаться выжить.
— Так вы еще не утратили надежду? — Тон у Рогова был озадаченный. — Возможно, действительно, если преподнести это в такой форме, можно избежать паники. Возможно, если это будет восприниматься как некий стимул, как предупреждение… Ну, не знаю. Во всяком случае, можно попробовать. Что еще остается делать?
На несколько минут комната погрузилась в молчание.
Эманация ужаса, исходящая от яйца, затопила тишину. Но было еще нечто, кроме страха, кроме отчаянья. То, что питало Павла в другом отчаянии три долгих года.
— Теперь я смогу увидеться с женой?
— Да, конечно. Пойдемте, я провожу вас.
— Солнце сегодня очень странное. Какое-то тусклое. Я на него смотрю, и глазам совсем не больно.
— Сейчас закат. Так и должно быть на закате.
— Да? Я не помню. Я столько вещей забыла. Кажется, он забрал себе всю мою память — разве такое возможно?
— Но меня-то ты помнишь? Помнишь, как мы познакомились? Сентябрь, и ворохи желтых листьев,
