— Деньги, нужны деньги, соболя. Если в Москве хотят мира, пусть шлют соболей. Пока я в силах, я куплю для Москвы мир, но условие одно — вернуть Азов. Без этого мир невозможен, возможны одни отсрочки.
Это будет сказано монаху Арсению. В Москве не знают, что Ибрагим болен, а если и узнают, им будет дано понять: не в одном Ибрагиме дело. Азов нужен не Ибрагиму, Турции он нужен.
— Вы привезли замечательные каменья! Им цены нет! — будет говорить Лупу Георгию и Худоложке. — Передайте мой поклон господам атаманам великого Войска Донского. Скажите — господарь помнит о казаках. Теперь с полгода бояться вам в Азове некого, разве татарский хан помешает мирному вашему житью — султан Ибрагим болен. Поход на Азов великий визирь Мустафа пока отложил. Прошу вас, однако, не сообщать этого московскому послу. Пусть это будет наша тайна. Казакам невыгодно, чтобы в Москве скоро узнали о болезни падишаха. Москва перестанет оказывать вам спешную помощь хлебом и оружием. Задержит войска, которые в Москве собраны для помощи великому Войску Донскому против турок.
Хитрая лиса этот Василий Волк. Ему надо передать в Турцию все, что вызнает у казаков и у москвичей. Туркам надо знать одно: поможет московский царь казакам войском или пе решится?
— Нам в Азове москалей не надобно! — крикнул Худоложка.
Георгий — переводчик. Он бы и смягчил перевод, но по глазам господаря видно, что он по-русски мало-мало понимает. Эх, Худоложка, политикан с саблей на боку.
Москва
Глава первая
Над Московским царством стояла страшно сверкающая вестница беды — звезда пришлая, двуглазая. Один ее глаз был иссиня-зелен — кошачьей ярости, а другой — красен, как дьявольское око.
Москва под звездой этой ссутулилась и притихла.
Царь Михаил Федорович ложился спать не иначе, как положив под подушку перстенек с нефритом, ибо нефрит, известное дело, гонит дурные сны. А сна и вовсе не стало.
По Московскому государству катилась беспощадно синюшная волна черной смерти. Где от нее спасение? То ли в Кремле запереться, то ли бежать в дальний монастырь.
Заказаны были молебны по всем московским церквам, но молитвы Москву от беды не оградили. Начался страшный падеж скота. Болезнь охватывала дворы как пожаром, дохли лошади, коровы, овцы, свиньи.
Хозяйки выли, глядя на разор. Хозяева спешили прирезать неоколевшую скотину, а с околевшей снимали шкуры, хоть какой, а все приварок дому.
Через те шкуры болезнь перекинулась на людей.
И все это полбеды. Забродило, зашумело дворянское ополчение, собранное в Москву на случай прихода крымского хана, для защитительной войны с самим турецким султаном.
Потомившись в бездействии, войско, которому денег не давали, оголодало маленько, а тут злая звезда стала на небе. Поползли слухи о моровой язве. За слухами и сама язва пожаловала.
Дома и поместья опустошены смертями, в Москве — ужас. Лошади под седоками падают и бьются в агонии. К мясу страшно притронуться. Друг на друга каждый глядит косо — я-то здоров, а у тебя чего-то морда припухла: то ли со сна, то ли с пьянства, а может, язва в тебя вселилась.
Бояре в домах заперлись. Царь, замешкавшись, из Москвы не сбежал, а теперь поздно, потому из Кремля — ни шагу, про церкви и монастыри, в какие хаживал, думать забыл.
Вот и спохватились дворяне, они — защита государства, У царя не в чести, жалованье им не платят — казна пустая. Поместья их в запустении. Выжившие после мора крестьяне бегут в сильные села бояр. Удержу никакого нет, и никто им не препятствует.
'Да куда ж думные-то глядят, правители-то?' Мысль, как огонь по сухому дереву, с веточки на веточку, до вершины, а там и рвануло ясным огнем.
В единый час дворянское войско превратилось в бешеную толпу, и толпа эта, круша любую поперечную силу на своем пути, кинулась на кремлевский холм.
Царевич Алексей учился петь по крюкам. За его занятиями, как всегда, глядел Борис Иванович Морозов, а пению обучал медногласный дьякон Благовещенской церкви.
Тоненьким голоском царевич, глядя на крюки, пел 'Песнь восхождения'. Голосок взлетал, как птичка, над зелеными да голубыми рисованными травами храма, и Борис Иваныч от умиления тер кулачищами глазки, а дьякон, растроганный чистотой и высотой детского голоса, дабы оттенить его, могуче исторгал глубинные стенания души: 'Не смирял ли я и не успокаивал ли души моей, как дитя, отнятое от груди матери? Душа моя была во мне как дитя, отнятое от груди…'
Дверь вдруг распахнулась, и в комнату вбежал в развевающейся шубе старик Шереметев.
— Царевича живо в дальние покои!
— Что? Что? — закудахтал Морозов, озираясь и прислушиваясь одновременно.
— Дворяне взбунтовались, рвутся в покои государя!
Кинулись бежать; Алеша понимал: стряслась беда преогромная, коли его спасают.
— Батюшка где? — закричал он, цепляясь за рукав ше- реметевской шубы.
— Сынок! Алеша! — Навстречу из бокового перехода вышел отец. Остановились на мгновение, кто- то из слуг прибежал, принес царскую шапку и державу. Михаил надел шапку, взял знаки своей самодержавной власти.
— Где патриарх Иоасаф?
— Идет патриарх!
| — В молельню!
— Царевича спрятать надо, — возразил Шереметев, Нет, пусть с нами будет! — закричали бояре.
Стояли под образами внутренней дворцовой церкви, свечи от прерывистого дыхания многих людей, от мятущихся дверей шевелились и вздрагивали.
— Угу-гу-у-у-у! — прокатился, нарастая, странный и страшный гулкий звук.
— Бегут сюда! — сказал ясно, деловито Шереметев.
Он никого и ничего не боялся, но он был недоволен беспорядком и всей золоченой боярской оравой, которая теперь пряталась за спинами государя и его маленького сына.
Сначала Алешеньку своего Борис Иванович Морозов завел в алтарь и сам при нем остался, но бояре зашушукались, и Алешеньку ласково взяли за плечи, вывели из спасительного алтаря, и бояре, расступаясь, дали ему пройти к отцу. Чуть позади него, держа его за руку, стоял белый, как утренний снежок, Борис Иванович.
— Угу-гу-у-у-у! — нарастала бешеная волна человеческого гнева.
Все выше и выше этот стонущий рев и грохот, вот-вот смолкнет на миг, ударит и расшибет, как волна.
Порхнули двери на две стороны. Толпа, давясь, ввалилась в темное, тихое помещение молельни, оробела от этой тишины и полутьмы, раскатилась по стенам, затопляя пространство, но уже без рева и шума. Тотчас сквозь эту тихую 'воду' нобежал некий вихрь, целясь на самого государя.
— Прочь! — с саблей наголо, загородив Михаила от этой толпы, выскочил Бунин, седой, грозный, готовый принять смерть. Толпа попятилась.
— Да рази мы на государя! — загудели дворяне. — Да рази мы при дите его, при наследнике…
— Пусть бояр выдает!
— Государь! — закричали, — Выдай бояр-лихоимцев, какие наших крестьян сманивают. Выдай,
