государь, не перечь!
— Дворяне! — сказал Михаил, его голос взлетел высоко на первом полуслове, а потом как бы сник, погас.
Алешенька видел: по желто-белым щекам отца из-под шапки Мономаха — две дорожки пота, мимо уха, по скулам, по шее…
— Дворяне! — тихо уже совсем повторил Михаил. — А коли бы не вы пришли сегодня за боярскими головами, а бояре бы пришли ко мне за вашими головами? Все вы люди нужные и важные нашему несчастному, разоренному государству. Я не выдам вам на слепое поругание ни одной боярской головы, как не выдам ни одной вашей… Я обещаю послать по всей Руси приставов и еще пуще ловить крестьян и вертать их прежним хозяевам. Я обещаю вам это, верная моя опора, дворяне.
Разъяренные красные морды взбесившихся дворян тишали. Глаза, нагло шарившие по боярам и самому царю, смиренно опускались долу, руки опустились, спины, расправленные гилем, оседали, и вдруг все бунтари рухнули перед царем на колени, и последним, спохватившись, сунул саблю в ножны Бунин.
В тот же день дворянам вышли кое-какие пожалования, угостили их с царского стола и распустили по домам. А тут приспела из Молдавии весточка: турецкий падишах болен, прихода под Азов турецкого войска не будет.
Глава вторая
Весточка о болезни падишаха Ибрагима пришла в Москву по тропе извилистой, неискушенному глазу неприметной. Первым на этой тропе был Георгий. Секрет Василия Лупу Георгию хуже пытки. Секреты — пожиратели душ. Георгий поверил Лупу: узнают в Москве о болезни падишаха — помощь Азову если и не прекратится совсем, пойдет с ужасными московскими промедлениями, — но не передать в Москву столь важного известия было преступлением перед всеми русскими. Чтобы не терзать душу сомнениями, пошел Георгий помолиться, пошел в храм 'Трех святителей' — гордость Ясс, надежду Василия Лупу. Ибо через это каменное великолепие господарь веровал обрести бессмертие в потомках и благодать на небесах. Розовато-оранжевый, будто охваченный закатным огнем, храм не бежал от земли, не надрывался в бессмысленных потугах прорваться куполами в небо — это было непозволительно, турки этого не потерпели бы. Властвовать в небе должны увенчанные полумесяцем мечети. И властвовали, Но в красоте 'Три святителя' не знали соперников в Яссах и во всей Молдавии.
Храм 'Трех святителей' был не возведен — выткан каменными узорами на полотне молдавского неба. Внутри он был золотой. Невысокая обычная дверь, невысокий порог — и ты в недрах солнца.
…Драгоманом[69] в казачье посольство Георгий попал стараниями отца Варлаама: в Москве хотели знать казачьи тайны, но Георгий, выученик порубеяшого монастыря, уже почитал себя казаком. Одно дело впно пить со товарищи, а совсем другое, когда пропадал вместе, горел, и тонул, и помирал с голоду.
Только в золотом храме самого себя не сыскать, глазам раздолье чрезмерное. Свет, какой в тебе н'1в, светит вдруг, а уж если зовешь его, ищи место тихое, сирое.
Выскочил Георгий из храма, а перед храмом на коне турок. Остановил коня у самой паперти и посвистывает. Долго посвистывал, выпросил, помочился конь, а турок хохотать, как шкодливый подросток. Георгий поглядел на это и пошел в гору, в монастырь, где был человек, через которого и полетела весточка в Москву.
Почти месяц шли свадебные праздники. Но всему есть конец. Собрались казаки в обратный путь. Перед отъездом Георгий разыскал на главном базаре лавку скупщика старых вещей. Был драгоману наказ от Тимофея Яковлева — войскового атамана: перед отъездом побывать в этой лавке. Глядит Георгий — глазам не верит: в лавке, потягивая кальян, сидят двое — один турок, а другой — Федька Порошин, тот самый, что лошадь у мужика украл.
Улыбнулся Порошин Георгию как незнакомому.
— Что, господин, угодно?
— Нет ли рыбьего зуба резного или резной слоновой кости? — задал Георгий условленный вопрос.
— Резной рыбий зуб есть, а резной слоновой кости давно не было.
Правильно ответил Федор Порошин, но тут встрепенулся его гость-турок.
— У тебя есть резной рыбий зуб? Покажи!
Достал Порошин бивень моржа, моржовые бивни были тем самым рыбьим зубом, за которым в Европе в те времена платили золотом.
— Зачем тебе, Сулейман, какая-то кость? — спрашивает Порошин. — Ты — первый ювелир господаря. У тебя алмазов — куры не клюют.
А Сулейман и не слышит, узоры рассматривает, да так жадно, словно это диво дивное.
А на кости выжжены да выцарапаны человечки, зверьки, знаки разные бессмысленные, словно ребенок баловал.
— Дикие северные люди попортили кость, — говорит Сулейману Порошин, — оттого и покупателя на него хорошего нет, а за малую цену продать обидно.
Засмеялся Сулейман.
— Я в своем искусстве добрался до самой вершины. Но на этой моей вершине скучно мне стало. Дальше-то куда? Думалось, некуда дальше. Тогда я перестал ходить в сокровищницы, ибо там моя душа не находила пристанища. Ювелиры изощряются. Изощренность их в конце концов — это смерть красоты. Изощренность убивает даже камень. Сокровищницам я предпочел базар. В прошлый раз я у тебя увидал удивительную скань русского мастера, а теперь вот этот рыбий зуб. В этих рисунках — душа неведомого мне народа. Неведомая мне красота… Я покупаю у тебя этот рыбий зуб!
Порошин заломил цену без всякой совести, но турок — мало того — торговаться не стал, накинул три золотых и тотчас ушел, унося покупку, словно боясь, что Порошин передумает.
Наконец-то они остались с глазу на глаз, Георгий и Федор.
Порошин долго молча глядел на Георгия, тот погляду не мешал.
— И думать невозможно, что мы с тобой, два московских беглеца, за тридевять земель в чужом крае обнимемся.
Обнялись. Всплакнули. Порошин достал хорошего вина, выпили. Рассказали о себе, задумались.
— Передай атаманам-молодцам, чтобы готовились гостей встречать, — сказал Порошин. — Падишах Ибрагим от болезни оправился.
— Как так? — вырвалось у Георгия. — Слыхал я, падишаха паралич расшиб.
— Расшиб, да отпустил… Я знаю все это от Сулеймана. Он для самой Кёзем-султан, матери Ибрагима, серьги делал и сам в Турцию возил.
— А ведь нам господарь о падишаховой болезни сказывал и велел атаманам передать.
— Лупу до того всех обманул, что теперь сам себя обмануть норовит. Ему перед султаном выставиться надо и перед Москвой тоже неохота ударить лицом в грязь.
— От казаков подарки тоже ведь принял!
— От подарков Лупу отказываться не умеет… Сидит он на шатком молдавском престоле потому, что уши у него большие… Всех он слушает и всех предает. Царю Михаилу он мир обещал у султана добыть, а султану обещал добыть Азов у царя Михаила.
— А нам обещал долгий покой.
— И все ему за обещания уплатить рады. Так-то! — Порошин опять долго поглядел в глаза Георгию. — Наконец-то, брат, мы с тобой государству служим. Государству. Ты это знай, дорожи этим. Не всякому в наш век дано — служить государству.
Простая истина, но посветлело у Георгия на душе. Не казакам он служит, не монастырю отца Бориса, а государству Российскому. Его дело — примечать черные тучи, бегущие в ту сторону, где родина.
'Коли Сулейман знал о том, что падишах выздоровел, знал об этом и сам Лупу, — думал Георгий, —
