ружьем, серьезно сказал:
— Сегодня будет спокойно. Ружье может пригодиться завтра.
Наступило время утренней молитвы во славу аллаха.
'О верующие! — призывает Коран, — Когда располагаете совершить молитву, вымойте лицо и руки до локтя, вытрите голову и ноги до пяток, а если не найдете воды — отрите лицо и руки мелким и чистым песком'.
Пустыня вокруг, и Мехмед старательно посыпается песком.
Помолились — в путь. Вокруг серая каменная пустыня. В небе ныряет тяжелый жаворонок. Они здесь большие и непевучие.
И тут калфа заметил: Элиф машет ему из своей корзины: 'Господи, ей, должно быть, скучно. Как было хорошо на корабле'.
Мехмед тоже замахал руками, высунулся из шалаша и не заметил, как обе его ноги очутились в корзине справа.
Вся эта махина, называемая шуртуф, в тот же миг поехала направо и с треском ухнула на камни.
Элиф от страха за Мехмеда завизжала. Грохнул выстрел. И караван встал.
Мехмед весело выбрался из-под обломков шуртуфа, придумывая историю падения, но встать не успел. Он вдруг увидал, что все, даже Элиф, смотрят не на него, а совсем в другую сторону. Значит, это не его ружье пальнуло.
На высоком камне стоял бедуин с ружьем в руках.
Он крикнул сначала по-арабски, а потом по-турецки:
— Кто хочет жить, пусть заплатит пять золотых монет!
Мехмед вцепился в ружье, насыпал на полку пороха.
Бедуин его не видел. Мехмед сидел под брюхом верблюда и высекал искру. Ружье больно стукнуло калфу в плечо, но бедуин, стоящий на камне, вдруг подпрыгнул и нырнул головой вниз.
И стало тихо. Но только на одно мгновение. В следующее из-за камней сверкнули молнии. Заревел и повалился верблюд, на котором ехала Элиф. Элиф завизжала. Крича, пригнувшись, побежал вдоль каравана мукавим, сажая верблюдов на землю.
А на Мехмеда нашло спокойствие. Он видел, что Элиф жива, что она кричит от страха.
— Ничего, — шептал он, словно она могла его слышать, — я сейчас с ними разделаюсь.
Но зарядить ружье через ствол было мудрено. Мехмед старался, а дело подвигалось медленно.
Со стороны каравана раздалось еще три выстрела. Это стреляли грубые люди.
'Значит, они всю дорогу прятали свои ружья', — подумал Мехмед.
Теперь стреляли бедуины. Вскрикнул мукавим. Мехмед узнал его голос. Еще кто-то охнул. Но Элиф уже не кричала. Она прижалась лицом к убитому верблюду и молилась.
— Я сейчас! — торопился Мехмед. — Вот засуну в ствол пулю — и готово дело.
Ружье наконец заряжено. Теперь нужно найти врага.
— Подожди! — обрадовался Мехмед, увидев, как из-за камней выдвигается черный хоботок вражеского ружья. — А вот и голова! Платок-то какой белый!
Ружье снова трахнуло Мехмеда в плечо, но бедуин взмахнул руками и распластался на камнях.
— Прекратите стрельбу! — закричали бедуины. — Вы отдадите нам все деньги и все оружие. Или мы перебьем вас.
Опять засвистели пули. Закричал человек, захрапел верблюд. Брызнула фонтанчиками вода из кожаных бурдюков.
Мехмед заряжал свое ружье, ругался.
К нему подполз один из грубых людей.
— Возьми мое ружье, а я твое заряжу.
Мехмед послушался. Он опять искал врага и нашел.
— Ага, я тебя вижу, — сказал он себе, и ружье в третий раз обломало ему плечо, и третий враг сложил голову.
— О-о-о! — завопили бедуины.
Мехмеду опять вложили в руки заряженное ружье, он и в четвертый раз не промахнулся.
За камнями пошло движение, вой, цокот удаляющихся копыт. Бедуины отступили.
Мехмед отбросил ружье и подбежал к Элиф. Она все еще лежала, прислонясь к убитому верблюду, и беззвучно плакала.
— Все! — сказал Мехмед. — Они ушли.
К нему приблизились трое грубых людей. Разглядывали с удивлением, и он не понимал почему.
Пришел и мукавим. Рука у него была на перевязи.
— Я тысячу раз прошел этой дорогой, но такого, как ты, вижу впервые.
Мехмеду говорили какие-то слова, что-то давали, но он не видел Осман-бека и встревожился. Осман-бек был жив, караван потерял двух людей и четырех верблюдов. Судьба была немилостивой к слуге Осман-бека и еще к одному неизвестному. Их похоронили среди камней.
Порошин во время стрельбы закопался в песок. Его хватились. Нашли. Он долго отплевывался, вытаскивал песчинки из ушей, из гдаз, из бороды.
'Не дал мне бог храброго сердца! — признался с горечью себе. — Не дал'.
Мертвые ничьи камни остались позади.
В зеленой долине, среди зеленых садов за каменной стеной лежала благословенная Медина.
— Муневвира![62] — закричали паломники.
— Муневвира! — закричал Мехмед, Осман-бек подошел к ликующему калфе.
— Эту гору видишь? Это Охоу! Здесь пророк одержал победу над врагами.
— А это Айра?
— Да, это гора Айра. В день Страшного суда она пойдет в ад.
— Поделом! Пророк чуть не погиб от жажды на этой Айре, правда?
— Правда.
К Осман-беку, отстранив Мехмеда, подошли трое грубых людей. Один из них показал пальцем на солнце. Осман-бек послушно достал три золотых алтуна. Грубые люди взяли свое и отошли.
— О эфенди, позволь… — воскликнул Мехмед.
Осман-бек закрыл ему рукой рот.
— Это моя судьба, Мехмед. Пусть будет то, что будет.
Мехмед опустил руки.
— Не сокрушайся! Ты отважный человек, Мехмед. Ты рожден воином. Если бы у Турции воины были такие, как ты, бескорыстные и радостные, была бы другая Турция.
— Мы бы уже завоевали весь мир.
Завоевать весь мир можно, Мехмед! Такое бывало, но никому не удалось, никакой силы не хватило на то, чтобы удержать завоеванное.
— Эфенди! Осман-бек, но ведь ты был… Почему же ты не прогнал плохих, когда был… А кто же тогда прогонит плохих? Сами себя плохие не прогонят!
— Мехмед, запомни: властелин может казнить сто тысяч воров, но если в государстве все воры, то остается молить господа и ждать лучших времен. Перед лицом этого святого города я скажу тебе, Мехмед, горькую правду: Турция погибла.
— Нет! — рассердился Мехмед.
Ткнул пальцем в сторону Медины и туда, в каменную пустыню.
— Мы, турки, даже здесь хозяева. И там, где никого нет.
— Мехмед, нам только чудится, что мы владеем государствами и народами. Мы ничем не владеем. Мы только грабители. А грабителей в конце концов бьют и выгоняют вон.
Они шли последними в караване.
Мехмед был гневен. Он впервые в жизни чувствовал, что он, калфа, не глупей великих мира
