влача свой голод по небу моего черепа скорлупы небес и земли склоняясь к лежащему ничком что должен вскоре забрать их жизнь и уйти осмеянный той тканью что не пригодится пока голод земля и небо не станут падалью
Enueg I
Экзео в спазме утомленный красной слюной моей любимой из Частной Клиники Портобелло его тайны и с трудом взобраться на гребень волны крутого и опасного моста и пасть вниз безучастно под крики перил мимо яркого жесткого знамени перил в черный запад задыхающийся от туч. Над дворцами альгумовые деревья горы мой череп медленно сгусток гнева пронзен в высоте задушен позорным столбом ветра кусает как собака противящаяся наказанию. Теперь я быстро качусь вперед на своих разрушенных ногах на уровне мертвенно-бледного канала; на Парнеллском Мосту умирающая баржа груженая гвоздями и бревнами раскачивается мягко в пенящемся монастыре плотины; на дальней отмели кучка бедолаг похоже чинит балку. Потом на протяжении миль лишь ветер и рубцы ползут следом по воде и мир открывается к югу мимо искаженной равнины к горам и мертворожденный вечер становится грязно-зеленым удобряя гриб ночи и разум уничтожен разрушен ветром. Я прошлепал мимо старичка имевшего весьма усталый вид, Демокрита, спешившего куда-то с костылем и палкой, его культя ужасно согнута, как коготь, в штанине, он курил. Затем из-за того что поле слева взорвалось неожиданной вспышкой криков и назойливого свиста и алых и синих маек я остановился и вскарабкался на насыпь посмотреть игру. Ребенок суетившийся у ворот спросил: «Нас пустят, Мистер?» «Конечно» я сказал «тебя пустят». Но, испуганный, он отправился прочь по дороге. «Ну что же» сказал я ему вслед «почему бы тебе не зайти?» «О» сказал он с хитрецой «я был на этом поле раньше и меня выгнали.» Так далее, брошенный, как горящий кустарник на горе ночью, или, на Суматре, девственная плева джунглей, все еще ужасная раффлезия. Дальше: жалкая семья серых кишащих паразитами кур, издыхающих на затопленном поле, дрожащих в полусне у закрытой двери сарая, без возможности для насеста.
