большие деньги выменял у него душу и натворил еще кучу безобразий. Ну а что можно ждать хорошего от этих немцев, которые сейчас прут на Сталинград? Я лично ничего хорошего от них не жду.
Но дядя Митя совсем не немец, а как раз наоборот.
И все знают, что он готов снять и отдать любому свою последнюю рубашку, хотя у него, по моим наблюдениям, она единственная. А кое-как приодели его уже здесь, в Чкалове, добрые знакомые.
Даже тетя Маша пожертвовала ему старые запонки, которые достались Павлуше после смерти Бориспалыча и уже давно валялись без дела.
Но все равно, хоть переодетый, дядя Митя по виду — «вылитый Мепистопель», потому что у него такая черная бородка клинышком и нос с горбинкой. В «Канцтоварах» статуэтка стоит — точь-в-точь!
Шут гороховый
Жил дядя Митя отдельно от нас, на другой улице, в частном секторе. Но иногда приходил, чтобы коротать время. Во время войны, в эвакуации, все знакомые ходили друг к другу, чтобы «коротать время».
В нашей семье к нему относились по-разному. Бабушка считала его опасным человеком.
— Просто «черт знает что».
— Осколок богемы времен революции, — назвал его дядя Павлуша.
— Шут гороховый, — сказала тетя Маша.
Тетя Ира и дядя Леня утверждали, что он «свой в доску».
До войны дядю Митю знала вся Москва. И когда какому-нибудь гению негде было заночевать, он шел «на Ордынку». У дяди Мити для каждого находился диван и рюмка водки.
Сам он писал какие-то фельетоны и «штучки» для эстрады. Тетя Ира смеялась, что он когда-то сразу покорил ее свежим анекдотом и поэтому она чуть было не вышла за него замуж. После революции можно было выходить замуж хоть каждый день.
— Так почему, Митенька, я не вышла за тебя замуж?
— Потому, что дурой была, — отбрил дядя Митя.
Тетя Ира много раз женилась и расходилась, но все ее бывшие мужья дружили между собой и с дядей Леней «всю жизнь». Моя мама не понимала таких отношений, но «принимала как факт».
А дядя Митя не стал классиком русской литературы, потому что ему было лень.
— Вся наша жизнь — это сплошной театр абсурда, — оправдывался дядя Митя.
В Чкалов он приехал написать какую-нибудь «пиеску» для театра.
Я не знал, кто такой этот «Абсурд», но тоже удивлялся, почему дядя Митя не пишет книжки.
Таиска диктовала бы нам теперь отрывки из его сочинений. А я бы рассказывал во дворе, что подружился с настоящим живым писателем.
Свой первый монолог в нашем доме он произнес так:
— Мадам, мосье! Имею честь представиться! Я не писатель, я член «групкома драматургов». А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. В чем, вас интересует, прынципиальное различие? Писатель обязан писать романы и ходить на собрание, где тебя твои же собратья по перу порют по одному месту — за безыдейность. А член — не обязан. Он может купить билет и ехать на трамвае. А может не покупать билет по причине финансовых затруднений и идти пешком. Он человек свободный! Но его нельзя посадить в тюрьму как бродягу. Потому что однажды его может посетить вдохновение, и он напишет нетленное произведение для нашей эстрады. Он способен даже «пиеску» сочинить для какого-нибудь паршивого театрика и прожить безбедно на полученный гонорар месяцев пять-шесть. Выпивая и закусывая бутербродом с лососиной. Нет лососины? Тогда с паюсной икрой. Очень пользительно!
Про литературу и своих «собратьев по перу» он говорил так:
— Было время великих писателей. Они все, к большому сожалению, померли еще до моего рождения. Потом началось время очень хороших писателей. Я тоже хотел быть приличным писателем, но почему-то не получилось. Теперь хорошие писатели, в основном, тоже присоединились к большинству, то есть отправились на тот свет без остановки. Остались средненькие. А быть средненьким писателем в такое великое время как-то неловко. Дети и те засмеют! Так что — «вуаля»! Как опять же говорят в Одессе. Я простой советский литератор, действительный член групкома драматургов. Широко известный в узких кругах.
Дядя Митя приперся в эвакуацию даже неожиданно для себя.
— Просто в Москве не осталось знакомых, с кем можно было выпить и закусить, — объяснил он всем.
В армию его не взяли, потому что у него был «врожденный» порок сердца. И каждые два часа он должен был полежать на кровати. Но водку он все равно «хлестал» и говорил, что без водки он давно бы «окочурился».
— Она, милая, гонит кровь по жилам, чего не делает мой сосуд для кровообращения.
Когда он полеживал, с ним можно было разговаривать. А дяде Мите было скучно просто так лежать, и мы с ним разбирали разные примеры из истории.
Правда, у него были взгляды, которые прямо «тянули на пятьдесят восьмую статью».
— Контрреволюция чистейшей воды! Десять лет без права переписки. Как минимум!
Так, по крайней мере, утверждал дядя Павлуша. Но мирился с ним, потому что дядя Митя все-таки обещал написать для драмтеатра современную «пиеску», где будет хорошая роль для тети Маши.
Вот приходит дядя Митя с каким-нибудь свежим анекдотом. В нашей семье уверены, что все эти анекдоты он сам сочиняет. Хотя начинает всегда издалека:
— А вчерась был в одном доме, и мне подкинули свежачок…
Кто ему «подкинул свежачок» и где, он никогда не говорил. Потому что за анекдот «сажали».
Меня дядя Митя сразу обещал научить «свободно мыслить». Но сначала он уточнил, кем я хочу быть, когда вырасту?
Точно я пока не решил. Потому что до школы, я собирался стать пожарным и ходить на каланче в Сокольниках.
Потом взгляды у меня резко переменились, и я захотел стать композитором Бетховеном. Но учиться играть гаммы на рояле? Это уж извините!
Мне больше нравится играть во дворе в футбол или в расшибалку!
Когда случилась война, я твердо решил стать артиллеристом. Потому что артиллерия — «бог войны». Но мама все-таки меня определила в музыкалку, и я два раза в неделю топал к Софье Николаевне на другой конец Чкалова с нотной папкой.
Дяде Мите я соврал, что собираюсь стать писателем для детей. Как Пушкин. К этому моменту я все- таки одолел «Дубровского», и мне он, как ни странно, понравился. Потому что был благородным разбойником. Особенно это место, помните? Когда он распахивает дверцу кареты и говорит: «Сударыня, вы свободны…»
— Уж лучше, как Лев Толстой, — заявил дядя Митя. — И сразу пиши «Войну и мир».
Он говорил будто сурьезно, а глаза у него смеялись. Поэтому никогда нельзя было поручиться, когда он рассказывает чистую правду, а когда «порет чушь и высасывает всё из пальца». Я думаю, что именно этим он когда-то покорил сердце тети Иры, которая считалась в Москве в двадцатые годы первой красавицей. И сам поэт Маяковский за ней ухлестывал. Как рассказала мне по большому секрету Адельсидоровна.
У мамы почему-то не хватает юмора на дядю Митю.
— Посмотрите, как он разговаривает! Коверкает слова под простой народ. Делает вид, что он Максим Горький! И зачем он все выворачивает наизнанку?!
Мама боится, что дядя Митя испортит мне русский язык.
— Разве вы из-под Одессы? Вы ведь культурный человек!
— Моя прелесть Ниночка! Откровенненько говоря, я отнюдь «не из-под Одессы», как вы изволили выразиться. Скорей «из-под Таганрога». Кстати, всегда терпеть не мог Горького и влюблен с малолетства в
