— Нет.
— Зато я принес. — Армандо поднял над головой большую сумку синсемиллы
— Лилу травмировала кассирша, и я решил привезти немного на тот случай, если придется ее успокаивать.
— Что сделала кассирша?
— Как обычно. Убила Меллори после того, как та вытащила мандрагору.
— Двадцатую Меллори? Или двадцать вторую?
— Сотую Меллори.
Диего, стоя позади, положил мне руки на плечи. Его сладко пахнущие кокосом волосы, выбившись из хвоста, висели свободно и щекотали мне шею.
— Это трудно объяснить. Кассирша годами выращивает мандрагору, и для каждого растения, вырванного из земли, у нее есть Меллори, которая после этого умирает.
— Почему она их всех называет одним именем? Это подло.
— Не хочет к ним привязываться.
— Теперь у тебя есть еще три растения из девяти, — все еще обнимая меня, прошептал Диего мне в ухо.
— У нас есть мандрагора и цикорий. — Я спиной прижалась к нему, только и мечтая стоять так вечно.
— У тебя есть и синсемилла. А она получается из Cannibis sativa — конопли. Одного из девяти растений.
— Почему вы мне не сказали? — спросила я у Армандо.
— Мне казалось, будет забавно, если это скажет Диего. Ну давай, Диего. Расскажи ей.
— Син-се-мил-ла, — шептал он по слогам, произнося два «л», как «в».
Тело Диего было ко мне так близко, что требовалось немалое усилие, чтобы не обернуться и не поцеловать его, как тогда в джунглях.
— Армандо считает, что мандрагора — самое таинственное и магическое из девяти растений. Но я думаю, что можно отдать первенство синсемилле. Хочешь покурить? Со мной?
Как раз тогда, когда я уже привыкла находиться в его объятиях, он отпустил меня. Мне сразу стало холодно, неуютно, и холодный северный ветер, казалось, пронизывал до костей.
— Сядь.
Я чувствовала, что меня раздирают противоречия. Близость, потом расстояние, а я и рада подпрыгивать, в надежде опять оказаться вблизи. Загорелая оливковая кожа Диего была для меня как наркотик. Я подумала о светлокожем блондине Эксли. Он не выдерживал никакого сравнения с более яркой внешностью Диего, который как магнит притягивал меня, полностью отключая разум. Он словно был частью земли, как будто родился и вышел прямо из-под нее и, в отличие от всех остальных, не прервал с ней связь.
— Ну, давай же. Садись.
Я поняла, что все еще стою в гостиной, уставившись на него, и оглянулась, чтоб посмотреть на Армандо, но тот исчез.
— Армандо придет попозже. Он никогда не курит.
Я старалась припомнить, курил ли он у кассирши, но не смогла.
— Почему?
— Травка всегда внутри него, его дух — это дух синсемиллы. Ему не надо курить, чтобы ощутить ее.
— Ты хочешь сказать, что он всегда под кайфом?
— Только когда сам хочет. Армандо сознает, когда и чего хочет. Чувства проходят сквозь него, не затрагивая. Плохие, хорошие. Для него все едино.
Диего сел на цементную кушетку. Он сидел на голубом с белым мексиканском покрывале, упершись босыми ногами в пол, закинув руки за голову, на нем были только белые мешковатые брюки. В этот момент мне трудно было представить себя в Нью-Йорке. Или в каком-нибудь другом месте, а не рядом с ним.
— Видишь, ты больше не боишься скорпионов. — Он смотрел на мои босые ноги. — Они оставили тебя в покое.
Он вырвал липкий бутон из листьев женского растения конопли и растер его между большим и указательным пальцами.
— Понюхай.
Я взяла его руку и поднесла к лицу.
Диего засмеялся:
— Не руку, а почку.
Я взяла ее и сдавила пальцами. На ощупь она была как мягкая смола, а пахла изысканно сладко и немного резко, словно земля около некоторых растений. И как сам Диего.
— Хочешь завернуть ее в деньги?
— Так делает только кассирша, чтобы удачно продать растения. Такой способ курения приносит ей удачу. Если бы мы курили из ее банкнот, нас бы стошнило.
Диего нагнулся и выдвинул ящик из-под кушетки. Достал оттуда трубку с очень длинным черенком и маленькой чашечкой. Она была похожа на трубку мира американских индейцев.
— Мы будем курить трубку.
Он передал трубку мне. Она была из какой-то великолепной, медного цвета, древесины с надписью, выполненной замысловатой резьбой, на языке, которого я не знала.
— Это гуичольский язык. Трубка моего деда по материнской линии. В прошлом году мать подарила ее мне на день рождения. Это фамильная ценность.
— Когда у тебя день рождения?
— Я родился 17 марта 1979-го, но еще и 12 января 1999-го. Я родился вновь в свой двадцатый день рождения.
— Что ты имеешь в виду?
— Это день, когда я стал самим собой.
— А до этого?
— О, я был множеством людей, но никто из них не был мной.
— Откуда ты это знаешь?
— Я всегда чувствовал. Словно что-то открылось во мне, и я стал более надежным и защищенным, а кроме того, спокойным и эмоциональным в одно и то же время. Однажды почувствовав это, я больше ни разу не захотел вернуться в прежнее состояние, поэтому-то я и считаю 12 января вторым днем рождения. Теперь я стараюсь держаться подальше от всех, кто пытается вернуть меня обратно. Поверь мне, когда узнаешь себя самого, больше никогда не захочешь притворяться кем-либо другим.
— Если это так прекрасно, почему же все люди не становятся самими собой?
— Они думают, что они таковы, но те, кем они родились, запрятаны глубоко, пока на протяжении многих лет живут с родителями, предпринимая разного рода попытки приспособиться к жизни. Каждый следующий год добавляет очередной слой покрова, как еще одно одеяло, накрывающее тело, и это длится до того самого дня, когда человек полностью исчезает. Спальный мешок закрыт, и он никогда больше не увидит солнца.
— Но ведь он его иногда чувствует?
Он улыбнулся:
— Да, время от времени тепло просачивается наружу.
Диего положил бутон в чашечку трубки и раскурил ее. Синсемилла зашипела. Вкус ее был даже слаще, чем в доме у кассирши.
— Надеюсь, я смогу почувствовать себя такой, как ты — взволнованной и спокойной.
— Ну конечно, так и будет. То, что ты рядом с Армандо, поможет тебе. Он общается со всеми оболочками твоего «я», но иногда ему удается проскользнуть между ними и говорить с твоей истинной сущностью.
— Он коварный и хитрый.
