Приключения одной философской школы

пункту пока ограничиться тем, что сказано. Но любопытен способ, которым Юшкевич пытается защитить себя от упрека в Платонизме. В жизнь свою я не видал более слабой самозащиты, более безнадежной. Он принужден согласиться с тем, что «эмпириосимвол» есть абстракция, т. е., как я сказал выше — форма идеологическая. «Но, — говорит он, — дело в том, что есть абстракции и абстракции. Не всякая абстракция уже тем, что она абстракция, есть нечто невесомое, призракоподобное, „субъективное“. Как маховские элементы являются физическими или психическими в зависимости от той связи, в какой их берут, так можно это сказать и о тех эмпириосимволах, из которых, по предлагаемой теории, строится мир»… И далее он поясняет: «Если „мысль“ о законе Ньютона (или вообще о каком-нибудь законе природы) отличается от закона „самого по себе“ только направлением исследования, только точкой зрения, то почему не может быть того же самого, напр., с моей „мыслью“ о материи, с моим эмпириосимволом матери? Взятый объективно, эмпириосимвол будет обладать протяжением, весом, и вообще всем, что полагается научно иметь материи; в субъективной связи это будет, конечно, непротяженная, невесомая и т. д., „абстракция“» (стр. 180–181).

Нечего сказать, славные «символы», обладающие «протяжением, весом и т. д.»! Недурной «эмпириосимвол» какой-нибудь броненосец, в миллион пудов весом, не теряющий от того своей «символичности», но утешающий себя в ней тем, что это — символичность, взятая «объективно». Это хорошо, пожалуй, как политическая насмешка над нашим морским ведомством, но разве это можно говорить серьезно? «Абстракция», обладающая «весом», — ну, какая же это «абстракция»? Совершенно ясно, что это просто беззаконное употребление терминов, как попытка выйти из безысходного положения.

Чувствуя, что это спасти не может, Юшкевич цепляется за другую соломинку:

«Что касается упрека в платонизме, то замечу, что эмпириосимволы — это не копии. Путь эмпириосимволизма ведет к образованию не таких пустых и бедных содержанием понятий, как „лошадь вообще“, „стол вообще“, а таких богатых и многозначительных абстракций, как „атомы“, „материя“, „энергия“, „электроны“ и пр…» (стр. 181). Как будто недостаток платоновских идей только в том, что они «бедны», что они — «копии»! Как будто «богатая» абстракция больше годится для сражения при Цусиме, чем «бедная»!

Нетрудно объяснить себе, каким образом такой эмпириосимволист мог явиться заместителем бельтовской школы в критике моих взглядов. Сводя мир опыта к «эмпириосимволам», он, в сущности, понимает опыт индивидуалистически и «психически», подобно этой школе. Его собственный анализ эмпириосимвола (см. сборник «Очерки по философии марксизма») прекрасно показывает, что эмпириосимвол есть ассоциативная, т. е. собственно «психическая» группировка: такие характеристики эмпириосимвола, как «условность» и «замещение» никак уже нельзя отнести к «объективной связи». Следовательно, в понимании опыта он сходится со школой Бельтова, и потому должен сойтись с нею в критик там, где дело идет именно об этом понимании, где в противовес ему выдвигается, как у меня, коллективистическое понимание. Юшкевич ухитряется подобно Ортодоксу, не понять и Маха, смешать его с Юмом считая, что «маховский мир» построен «из ощущений» (стр. 179), тогда как Мах говорит об «элементах», которые в субъективной только связи являются «ощущениями». Эта близость со школой Плеханова приводит Юшкевича и к цитированным выше экскурсиям в область «законов самих по себе» — явных аналогов плехановских «вещей в себе». Вообще же Юшкевич, очевидно, мыслитель далеко не установившийся и не успевший в своем мировоззрении свести концы «символические» с концами «реальными». Он уже успел пристать к Пуэнкаррэ, но не отстал еще и от Бельтова, отсюда его идеалистические построения и наивно-материалистическая критика, идущая рядом вопреки всем законам естества. Подобные промежуточные типы чаще всего кончают на пути… мистицизма. Только отказ от индивидуалистического понимания опыта мог бы спасти нашего эмпириосимволиста от этого исхода.

Возвращаюсь теперь к подлинной Бельтовской школе и ее критике эмпириомонизма. По вопросам историко-философским атаку вел, главным образом, Ортодокс. Тут, как читатель, вероятно, уже догадывается, дело свелось к «изложению». Когда я указывал, что все социальное психично в точном смысле этого слова, ибо всякая социальность, всякое «общение» людей предполагает их психическую деятельность, то Ортодокс, с одной стороны, признал это истиной (еще бы не признать!), но «банальной и очевидной», а с другой стороны, подменивши психологию — идеологией, сделал вывод, что у меня все социальное — идеологично. Для большей убедительности, была приведена даже цитата в кавычках, но с изменением моих слов именно в таком направлении, в каком требовалось. Все эти маленькие приключения я уже разоблачал однажды, и теперь не буду на них останавливаться (См. «Философ. очерки» Ортодокса, стр. 180, 183 и «Эмпириомонизм» Богданова, ч. III, стр. XLIII–XLIV).

Конечный результат критики моих взглядов Бельтовской школой я могу формулировать так: при всем моем глубоком желании вынести для себя что-нибудь поучительное из этой критики, я никак не мог сделать этого. Что же касается ознакомления с некоторыми полемическими приемами этой школы, то и они были мне уже известны — из «Эристики» Шопенгауэра.

Заключение: тень Маркса

Школа Плеханова-Ортодокса берет себе привилегию на марксизм в философии, и повсюду громко о ней заявляет; и это, в сущности, есть главный аргумент школы против всех противников. Принимая этот аргумент на веру, многие товарищи свое безграничное доверие к авторитету Маркса переносят на означенную школу, и искренно негодуют на всех «еретиков», изнутри осаждающих «философию марксизма». Я привел здесь немало данных, показывающих, насколько законно заявлена привилегия.

Внимательно изучая тот, — к сожалению, правда, не полный и не достаточный, — философский материал, который остался от Маркса и Энгельса, доверчивые товарищи и без этих указаний пришли бы к большим недоумениям. Прежде всего, тщетно они стали бы искать там чего-нибудь похожего на те сопоставления «материи» и «опыта», которые служили исходной точкой для нашей отечественной школы. Ничего похожего на аскетически-унылые рассуждения о мире опыта, как «субъективных», личных переживаниях, не представляющих истинной действительности, а только «иероглифы» чего-то… чего-то… Ничего похожего на благоговейно-торжественные заявления, что «материя» — это первопричина, и, как таковая, не подлежит определению и объяснению, подобно богу теологов. Напротив, там нашлись бы прямые и решительные определения «мира предметного», т. е. объективного, как мира «чувственно- действительного» (sinnlich wirkliche. «Nachlass», т. II, стр. 304, и другие места в том же смысле). Далее, ничего похожего на бельтовскую «объективную истину» навеки, а напротив — определенно-текучий критерий истины, — человеческая практика. А ведь это все — основы философского мировоззрения.

Не нашлось бы, конечно, у Маркса и Энгельса также тех методов критики, которые применяются «школой» к махизму и эмпириомонизму. И вместе с тем, неожиданно для доверчивого читателя, оказалось бы, что одни и те же крупные литературно-философские явления очень различно оцениваются мировыми учителями и — российской школой. Так, Дицгена Плеханов рассматривает, как мыслителя довольно слабого, в философии малообразованного, и впадающего иногда даже в криминальное сходство с «г. Богдановым»; Н. Рах-ов говорит о Дицгене, как философе «идеалистически настроенном и немного наивном» (стр. 41 брошюры). А Энгельс говорит о Дицгене, как о философе, открывшем материалистическую диалектику независимо не только от Маркса и Энгельса, но и от Гегеля… («Л. Фейербах»)[13].

Я, впрочем, не думаю, чтобы Маркс и Энгельс были во всем и вполне согласны с Дицгеном. Но для них всего дороже была общая и основная линия работы. Частичные же разногласия они, если бы нашли время, конечно, выяснили бы путем критики Дицгена, — но только путем критики по существу, а не посредством «определения» Дицгена эпитетами.

Во всяком случае, над философией пролетариата работа необходима, — не только потому, что Маркс и Энгельс не успели достаточно полно ее формулировать, но и потому, что накопляется новый научный материал, который должен быть учтен философией. Может ли остаться без влияния на нее, напр., та великая научно-техническая революция, которая идет на наших глазах? И традиция Маркса-Энгельса