Песни собственной нет.
Вот и все.
Умираю...
Разбудите рассвет.
Эти предчувствия, эти тревоги сменялись новой лучезар ностью жизни, пока еще держалась его Держава. Удивительна сама державность Бориса Примерова — она как бы не включала в себя реальные трухлявые властные структуры.
Я подружился с Борисом в середине семидесятых, он бывал у меня дома на станции Правда, на шумных писательских посиделках, где так же стихийно, как его стихи, оформлялось, гранилось поколение сорокалетних: Владимир Маканин, Руслан Киреев, Валентин Устинов, Анатолий Ким, Александр Проханов, где пели старинные русские песни и спорили об амбивалентности, безверии, надвигающемся кризисе, а потом из этих споров рождались книги... Я бывал у него на квартире у метро «Красносельская», с удовольствием рылся в его изумительном книжном собрании, и Борис рассказывал о малоизвестных тогда русских мыслителях Константине Леонтьеве, Михаиле Меньшикове33, отстаивал величие Петра Первого, говорил о государственных идеях Аракчеева, Победоносцева.
Он соединил книжную державность с природной, этнической державностью и именно с державных позиций часто крайне резко критиковал брежневские власти. Этим он был противоположен своему сверстнику, столь же талантливому поэту Олегу Чухонцеву. Реальную власть Борис Примеров, может быть, не любил еще больше, чем Чухонцев, да и она его не жаловала, так же, как и Чухонцева. Я уж не говорю об открытой, лютой ненависти Примерова ко всей ельцинской камарилье, которую он готов был уничтожить чуть ли не лично. Но в результате один — Борис Примеров, — не любя эту власть, любил и воспевал Державу, другой — не написав ни строчки протеста в адрес реальной власти, перенес свою злость и ненависть на свой народ и свою Отчизну. Чухонцев не какой-то обком, а саму державность демонизировал, а Примеров даже природу наделял — по-державински — державностью. Вся русская история — «державной мудрости страницы, непревзойденные холсты», — писал Примеров.
Он уже тогда, в семидесятые, не боялся воспевать и купцов, и самодержцев, создающих фундамент державности.
Мне думается, первопричина столь разных взглядов в том, что Олег Чухонцев устыдился своей посадской «убогости» и отвернулся от нее, а Борис Примеров и в книжности своей оставался мужицким поэтом.
Я не стесняюсь, я — мужик,
Мужицкий у меня язык.
Давно его колокола
Гудят во все концы села,
И падает, как капля с крыш,
Его пророческая тишь.
Какое великолепие демонстрирует этот язык! Какой не изобретенный, а естественный, живой парад метафор! Какие загадочные «поросшие сухим бурьяном / Воспоминания земли»!
Книжная культура и народная культура соединились вместе.
Движения травы красивы,
Особенно в такую рань,
Когда она, чуть вскинув гриву,
Бежит, как вспугнутая лань.
При всей своей врожденной религиозности мышления он был к тому же и древнеязыческим натурфилософом, в его природный мир входили друзья, женщины, дети, Родина, Дон, степи, бабочки, рыбы, шмели. Он всегда нес в себе память детского восприятия мира, доверчивость ребенка, доброту, отсюда его ласковые обращения к друзьям — Володечка, Санечка. Отсюда и его вера в людей.
Владимир Цыбин, давний его друг, писал, что «Борис Примеров был один из тех редких людей, кого Бог поцеловал на творчество». И это в самом деле так. Пушкинско-блоковско-есенинское — моцартианское — начало, не натужное, а летящее, парящее, присутствовало и в нем, определяло яркую образность его поэзии, неземную фантазийность сравнений и метафор.
Земля, земля, дай дух переведу!
Сегодня мне и весело и жутко —
Вон солнце красное бьет крыльями в пруду
И кружит, как подстреленная утка,
Роняет перья жаркие и крик,
Прощальный крик безудержного сердца...
О чем еще?.. И вечер, как старик,
К моим глазам подносит полотенце.
Но довольно о легком и музыкальном. Может, эта душа нараспашку, эта доверчивость к жизни, эта обнаженность, открытость и погубили поэта? Циник бы выжил. Сальери — выжил, Моцарт — погиб.
Невозможно отделаться от ощущения, что сейчас в нашем искусстве время господствующих Сальери — они жуют в ресторанах с журналистами, раскручивающими их на деньги Сороса, они играют в значительность, они конструируют стихи, у них холодное сердце. От сострадания и неприятия зла в дни народных бедствий душа истинного поэта, будь то Юлия Друнина или Борис Примеров, кровоточит, гибнет, а, к примеру, пожилой человек Андрей Вознесенский, кому пора бы уже о душе подумать, радостно заявляет по телевидению, что испытывает от всего происходящего «черный кайф». Не случайно о нем Солженицын сказал: «Деревянное сердце, деревянные уши».
А у меня в памяти остается нежный, переживающий за всех нас Борис Примеров.
Возможно, моему нынешнему грустно-лирическому воспоминанию о Борисе способствует и то, что он сам постоянно находится где-то недалеко от меня. Я живу сейчас, работая над этой статьей, в Переделкино, долечиваюсь после болезни, ко мне приезжают друзья — Валентин Устинов, Александр Проханов, Владимир Личутин, и тут же недалеко, на переделкинском кладбище, покоится Борис Примеров.
Ночь давно колдует на дворе
И разносит струи ароматов,
Цвет небес загадочен и матов,
Спят деревья в лунном серебре.
Утомил людей веселый хмель.
Ко всему прислушиваясь чутко,
На свирели сладостно и жутко
Май выводит сказочную трель.
Спят деревья в лунном серебре.
Только я пленен томленьем вешним,
Все грущу о новом, о нездешнем...
Я умру сегодня на заре.
Борис Терентьевич Примеров по своей воле ушел из жизни 5 мая 1995 года здесь, в Переделкино, не выдержав катастрофы России, так и не пережив кровавых событий октября 1993 года, расстрела своих друзей, гибели всего, что было ему дорого. В предсмертной записке он написал: «Три дороги на Руси: я